Прошка нагибался над постелькой, устроенной в корзине из ивовых прутьев. Маленькому Толю Ванееву корзина перешла в наследство от Оли Лепешинской. Сморщенный, красненький, с пуговичным носиком, лежал в ивовой корзине маленький Толь. Бурная жалость поднималась в Прошке. От жалости щипало в носу.
— Правда, мил ненаглядный мой? — шёпотом восклицала Доминика, опуская ресницы, прикрывая нежный свет глаз.
Прошка старался быть полезным Ванеевой. Когда она говорила грустным голосом: «Проша, спасибо!» — он отвечал грубовато: «Чего там спасибо!» — и таскал воду для стирки пелёнок, вздувал самовар, лазил за картошкой в подпол.
Главная же и незаменимая его польза была в том, что как раньше Доминика без конца рассказывала ему о Ванееве, так теперь изливала Прошке свои заботы и горести. Что им делать с маленьким Толем? Как им жить дальше? Куда им деваться? Нет телеграммы из дому.
— Свет не без добрых людей, Доминика Васильевна.
— Правда, правда, ты мудрец, Проша! Ты рассуждаешь, как настоящий мудрец. Что-нибудь придумается в конце концов. Образуется как-нибудь. Не вешай головы, маленький Толь. Ты ещё и держать головёнку свою не умеешь. Не будем падать духом, маленький Толь. Рассказать тебе об отце? «Хочу громадного счастья, хочу громадной доли!» Ах, как коротка была его жизнь. Как он ждал тебя, маленький Толь!
Она говорила, держась за края колыбели, раскинув руки над сыном, как птица крылья.
Раз под вечер, когда Прошка, чистя на ужин картофель, выслушивал эти печальные речи, из сеней донеслось:
— Входите! Тулуп-то снимайте.
Хлопотливый голос хозяйки кого-то привечал в сенях.
— Истомились небось, дорога зимняя, вьюжная, без привычки-то растрясешься по сугробам до смерти, здесь они, сиротинки.
— Кто там? — замерла Доминика, покрываясь внезапной, как при обмороке, бледностью.
В два шага Прошка был у окна. Возле дома, почти упёршись в ворота оглоблями, стояла запряжённая парой кошева. Ямщик вытаскивал из кошевы узлы и кошёлки. А в избу уже входила маленькая, щуплая, лет пятидесяти женщина с красными, нажжёнными морозом щеками. В тёмные ямы провалились глаза. Стала у двери. Медленно, молча подняла к горлу крест-накрест ладони. Доминика закричала не своим голосом, кинулась к этой женщине, обхватила, целуя лицо ей и руки, несчётное число раз целуя. Женщина уронила голову ей на плечо. Они стояли, прижавшись, не отпуская друг друга.
Та отстранилась наконец:
— Внука покажи.
Держась за руки, они подошли к корзине. Женщина нагнулась, у неё дрожало лицо.
— Внучок, сиротинка, — Вдруг откинулась и исступлённо, шёпотом: — За что он его осиротил?