Наверное, она тоже не спала эту ночь, глаза её были без блеска, без искр.
— Глядите, кто к нам пожаловал! — воскликнула Елизавета Васильевна. — К нам питерский печатник пожаловал, товарищ Прохор. Идите садитесь за стол. Пашенька, деточка, чайку бы! А может, он и есть хочет? Может, он голодный? Не стесняйтесь, Проша. Я ещё с питерских времён привыкла вашего брата кормить.
Добрая Елизавета Васильевна Крупская! Прошка не знал о поручике Константине Игнатьевиче, который на площади уездного польского городка разгонял из пистолета жандармов и лавочников, издевавшихся над евреями и польским народом во славу российской императорской власти. Прошка не знал о поручике Крупском. Леопольд не успел рассказать. Ведь они всего два раза и виделись с Леопольдом Проминским.
— Так что же, товарищ рабочий-печатник, значит, Дворцовая площадь, Пётр Первый на коне? — лукаво щурилась Елизавета Васильевна, вспоминая, как в ту встречу они состязались, кто лучше знает знаменитые в Петербурге места и памятники.
Тогда был вечер. На столе на круглом подносе фыркал и бурлил самовар, Елизавета Васильевна была весела и смешлива, и Прошка даже и думать забыл, что его выслали в ссылку. Думал, хорошо жить! Сейчас опять он сидел здесь за чаем. Надежда Константиновна в тёмном платье, в котором совсем была тоненькой, в лёгком пуховом платке, кутаясь до подбородка, ходила по комнате меленькими шажками. Иногда останавливалась, придерживая платок у подбородка.
Если бы на месте Прошки был Леопольд, удивился бы, что Надежда Константиновна ходит. Ведь это у Владимира Ильича привычка ходить. Прошка не знал их привычек, но беспокойство Надежды Константиновны передавалось ему. Надежда Константиновна была неспокойна. Вспомнилась питерская жизнь, вдруг вспомнилась, вспомнилась вся! Увидела товарища Прохора, подручного печатника из типолитографии Лейферта, и поняла, как соскучилась, стосковалась о питерских рабочих кружках и вечерних классах, где была учительницей. Как любила свою должность, которую надо было скрывать от полиции. Как старательно готовилась к лекциям, с подъёмом, волнением. Уважала рабочих, своих учеников. И её любили и уважали рабочие. И как это было всё хорошо.
— Когда живёшь среди рабочего класса, хоть частью живёшь, удивительно чувствуешь силу и значительность жизни. Я не говорю обо всех подряд рабочих, я говорю о рабочем классе, молодом, на который историей возложена миссия. А в то же время интересно, страшно важно и с каждым отдельно рабочим! Живые люди. Не отвлечённые понятия, а живые, очень разные, серьёзные люди. Ах, что-то запечалилась я.