— Я думаю, уже наше поколение — сказала Надежда Константиновна.
— Да! — подхватил Владимир Ильич. — Уже наше поколение, товарищ Прохор, а ваше тем более, идёт и дойдёт до цели. Добьёмся намеченного. Потому что знаем, чего нам надо: переделать мир. Страшно важно, товарищ Прохор, твёрдо знать это, уверенно знать! Не колебаться.
Прошка слушал. Понимал. В душе откликался.
Неизвестно, случится ли ещё приехать сюда, к Владимиру Ильичу, в село Шушенское. Осталось три месяца до конца ссылки. Так. Прошка понял. Мы хотим переделывать мир.
Ну, прощайте. Может быть, не прощайте.
Наступит 1917 год, и, может быть, ещё встретится товарищ Прохор с товарищем Лениным.
Паши в комнате не было. Где она? Куда убежала? Спросить Владимира Ильича о том, что застряло на сердце, точит и ноет? Что ты, Прошка! После всего, что сказал Владимир Ильич, что надо переделывать мир?.. Разве можно! Но напоследок, на самый последок, когда Елизавета Васильевна и Надежда Константиновна, невзирая на то, что товарищ Прохор питерский рабочий класс, расцеловали его крепко-накрепко, как самого простого парнишку, когда и Владимир Ильич уже потряс ему руку, прощаясь, неожиданно Прошка спросил:
«Если два революционера одну девушку любят, как им быть, революционерам-то?»
Эх ты, Прошка, глазищи как плошки! Не утерпел всё-таки, выпалил.
Владимир Ильич молча щурился.
«Если два революционера» — повторил Прошка жиденьким, замирающим голосом.
«А она? — сказал Владимир Ильич. — Кого из двоих она любит?»
Вот так, наверное, ответил бы Владимир Ильич. Но у Прошки застряли в горле слова. Не спросил. Не решился. А Владимир Ильич, наверное, ответил бы так.
Прошка вышел из дома. Серое тяжёлое небо. Сейчас прорвётся, завьюжит, заметёт. Снег, снег над селом Шушенским. Над Саянами. Над тайгой. Снег, снег.
Во дворе против крыльца — голая, опутанная засохшими ветвями хмеля беседка. Больше не будет Владимир Ильич и Надежда Константиновна сидеть летом в этой беседке под звёздным небом Сибири.
— Прошка!
Паша выскочила из дома, простоволосая, в валенках и своём жёлтом дублёном полушубке.
— Прошка! Стой, Прошка, на, Прошка.
Она выхватила из-за пазухи тёплый пушистый комок, варежки, серенькие с белым, с оборочкой.
— Зачем? — испугался он.
— Разве материну-то память дарят? Беречь надо. Бери. Береги.
Он взял. Она стояла, потупив голову, грустная.
— Паша, отчего ты Леопольду ничего не сказала?
— А ты?
— Паша, Леопольд велел передать, что никогда не забудет. Всю жизнь тебя будет любить, — ответил он.
Она молчала, опустив голову.
— Паша, я ещё приеду к вам, в Шушенское. Если не ушлют куда далеко. А ушлют, всё равно приеду, а, Паша?