Вынес варежки Паше.
— Вот, материно наследство, отец на прощание дал перед ссылкой. Возьми, прошу тебя! Носи. Вспоминай, что живёт в селе Ермаковском сосланный Прошка.
— Не надо мне. За кого ты меня принимаешь? Чтоб я от парня чужого подарок взяла? Да ни за что!
— Какой я тебе чужой парень? Я политический ссыльный. Меня за тысячи вёрст пригнали сюда. Паша, возьми.
Он сунул варежки ей в карман, схватил за руку, притянул и — она не успела опомниться — чмокнул неловко в щёку, близко к виску:
— Ты моя первая.
18
Шествие медленно двигалось. Небольшая группа людей, одетых в тёмное, склонив головы, провожала гроб, плавно плывущий впереди, казалось, по воздуху, ибо Прошка не видел тех, кто его нёс. Прошка издалека следил за шествием, оно проследовало широкой улицей и повернуло за село в направлении кладбища. Прошка торопился догнать их, но бегом бежать стеснялся. За гробом разве бегут? У всех ворот вдоль улицы стояли мужчины и женщины. Пока гроб не скрылся из виду, молча, строго стояли. И после не расходились.
Вчера Прошке сказали, что Владимир Ильич и Надежда Константиновна уехали сюда, в Ермаковское, но не сказали зачем. Елизавета Васильевна и Паша не сказали о похоронах. Не хотели омрачать ему настроение. Прекрасный был вечер вчера! С Елизаветой Васильевной они вспоминали Петербург, стараясь затмить друг друга знанием разных памятных мест. Елизавета Васильевна затмила Прошку, поскольку в Питере она в детстве жила и училась и после с Надеждой Константиновной они жили на Старо-Невском проспекте. Лишь под самый конец Прошка своё наверстал, посрамив Елизавету Васильевну типолитографией Лейферта. Елизавета Васильевна не представляла, какая типолитография Лейферта на Большой Морской улице, они с Пашей рты раскрыли, узнав, что он таскал листы «Развития капитализма» на проверку Анне Ильиничне. Вон кто, оказывается, таскал листы, Прошка. А ещё Теперь не говорите ему, что не бывает любви с первого взгляда. Он стал другим человеком: что-то ликует и кричит внутри у него.
Первая любовь! Бескорыстная, застенчивая, великодушная, щедрая, единственная первая любовь, счастлив, кто испытал тебя, даже неразделённую.
Прошка догонял похороны, а из головы его не шла Паша, вся чистенькая, как белый грибок. Изумлённое Пашино «ой!» не выходило из его головы. Что делать! Он не знал, кого хоронят. Не мог он плакать об умершем человеке, которого не знал живым. Он торопился увидеть Владимира Ильича. И Надежду Константиновну. Её мать, разговорчивая и приветливая и в то же время насмешница Елизавета Васильевна, осталась в Прошкиной памяти.