— Работа!
В его устах это стало высшим мерилом удовлетворенности. Фуражку он теперь носил с «морским шиком», набекрень, нацепив на нее где-то раздобытую «капусту».
Вообще за эти два месяца Рындин стал сдержаннее, серьезнее, хотя по-прежнему, а может, даже больше прежнего, командовал одноклассниками, жил словно со взведенным курком — вот-вот взовьется ракета. Но у него исчезли замкнутость, ожесточенность и появилось очень радующее Леокадию стремление помочь, заступиться за обиженного.
…Валерика привела мама. Клипсы ее походили на белые ватки в ушах. Кремовые туфли на высоченном каблуке как нельзя лучше шли к кремовому костюму. Разрисованное лицо умильно улыбалось навстречу Юрасовой.
— Леокадия Алексеевна, милочка, можно Валерику сегодня вечером побыть дома? У нас семейное торжество — именины моего супруга.
Улыбышева любит такие слова: «торжество», «супруг». Об озере она непременно говорит «зеркальная гладь», а о море — «морская ширь».
Сейчас она глядит на Юрасову заискивающе, а Валерик, сбычившись, — на мать.
— Мне здесь надо быть. У нас сегодня линейка. Правда, Леокадия Алексеевна?
Никакой линейки не предполагалось, но Юрасова решила пойти на выручку Валерику.
— Очень желательно, Маргарита Трофимовна, чтобы Валерик остался с товарищами. У нас действительно важные дела.
Улыбышева обидчиво поджала губы.
— Вы превращаете мать в ничто. Я пойду лично к Марь Палне… Этот мальчишка уже меня воспитывает дома.
Она уплыла к директору, а Леокадия спросила с любопытством:
— Как это ты… воспитываешь?
Валерик помялся:
— Да мама поругалась с соседкой и хотела, чтобы я ей тоже нагрубил, а я сказал: «Тебе самой надо извиниться». — Он помолчал. Подняв круглое лицо, спросил с искренним недоумением: — Неужели и при коммунизме будут несправедливости?
Бог мой, и это говорит Валерик, который в прошлом году самым серьезным образом утверждал, что «Муму была неразговорчива», а уходя на каникулы домой, обещал: «Я вам напишу, что там у меня все ладится». Написать он, правда, не написал, но, видно, был полон желания, чтобы «ладилось».
От Вассы Железновой Маргарита Трофимовна возвратилась мрачной. Складка на ее шее походила на цепочку медальона. Самым приятным сейчас в ее облике был, пожалуй… цвет костюма.
— Казарменный режим! Придется Валерика совсем отсюда изъять.
«Не изымешь, — сердито нахмурилась Леокадия, — он ведь тебе жить мешает».
Улыбышева ушла не попрощавшись. Довольный Валерик, пританцовывая, побежал в класс, а Юрасова, поглядев ему вслед, подумала, что вот в прошлом веке философ Герберт Спенсер писал, что, мол, никакая политическая алхимия не в состоянии превратить свинец порочных инстинктов в золотые нравы… Как же заблуждался этот господин Спенсер!