Крики были разнообразны, но сводились примерно к одному единому воплю: вот, это уже не тот сад, где мы портвейн пили. Это “портвейн пить” связано (поясняю для молодого поколения) с андеграундом и с самоощущением внутренней свободы при полном отсутствии свободы внешней, что для ленинградского андеграунда было характерно. “Портвейн пить” – это и культурный обряд, и культурный обмен, и нарушение табу, протест против запретов, символический акт очищения себя и жертвоприношение Летнему саду, метафизическому воплощению Петербурга в Ленинграде, а не просто попойка на открытом воздухе, как это со стороны непосвященному кажется.
Уничтожение “сада, где мы портвейн пили” – это уничтожение связи с Серебряным веком, создавшим наиболее устойчивую мифологему Летнего сада, сохранившейся в советском андеграунде, который, пия этот пресловутый портвейн, был уверен, что присоединяется к шествию теней “от вазы гранитной до двери дворца”. Теперь андеграунд как раз и претендует на роль интеллектуальной элиты, и поэтому особенно скорбит. Вопль этот особого сочувствия у меня не вызывал, так как вся культурная связь ограничилась портвейнопитием и ни на что другое, кроме как мусолить до дыр “замертво спят сотни тысяч шагов”, андеграунд оказался неспособным. Никто ничего не создал такого, чтобы на решетке Летнего сада оказалось начертано Noli me tangere, “Не тронь меня”, которое могло бы хоть как-то власть, Летним садом распоряжающуюся, сдержать. Даже бесконечные умные культурологические исследования его обошли стороной. Никто ничего не написал и не сделал, не сделал даже самого простого, не приковал себя в знак протеста к фельтеновской решетке, так что мы сами во всем виноваты, и что уж теперь задним числом вопить.
Тем более что, зачастив в Летний сад перед его закрытием, я особенно остро ощутил его умирание, и видел, что скульптуры надо спасать, ибо они тают на глазах, прямо как куски сахара в стакане чая, и что-то делать необходимо и с деревьями, и со скульптурой, и со всем садом. Я решил направиться в Летний сад без гнева и пристрастия, ибо “Злобою сердце питаться устало – / Много в ней правды, да радости мало”, и неким сияющим летним днем подошел к вазе гранитной, откуда обычно все тени свое шествие и начинают.
Теней не было, зато было полно народу. Я тут же отметил, что шлагбаумы и ограда вокруг пруда портят, наверное, один из самых лучших петербургских видов: Ваза-Плакальщица из розового порфира в обрамлении деревьев на фоне Михайловского замка. Обогнув пруд, безнадежно испоганенный в целях порядка высоким забором, я оказался в коридоре, диктаторски предписавшим мне один путь – теперь не только не подразумевается невозможность ни шага в сторону, но даже и взгляда, – по прямой и только по прямой. Я был взят под караул и подведен к роскоши мраморных фонтанов, столь жизнерадостно бьющих прямо вверх, что окружающая толпа – и я вместе с ней – тут же заражается приятной энергетикой и радостными эмоциями, впадая в некую эйфорию идиотизма. Совершеннейший Дивный Новый Мир,