Псы бесновались недаром – на самом верху “Старый венец” украшало здание городской тюрьмы, и будущие каторжане, прижав бледные заросшие рожи к решеткам, могли сколько угодно наслаждаться великим покоем. По праздникам на “Старом венце” устраивали карусель для непритязательной публики, на Светлую Пасху катали яйца, пятнали песок красной скорлупой, мелькали красными же рубахами и платками, и то тут, то там, в зарослях, взвизгивала либо гармоника, либо девка. Но в конце лета тут было глухо, пустынно, дико. Хорошо. Радович, нагулявшись до тягучей приятной боли в ногах, сошел к воде – у самого берега совершенно зеленой. Он нашел в кустах птичье гнездо – круглое, уютное, с изумительными ярко-голубыми твердыми яйцами, и, разумеется, унес его с собой, со всем мальчишеским бессердечием ни разу даже не подумав про птицу, которая была рядом, должно быть, невидимая, обмершая от боли, еще не понимающая, что ее крошечный, из сухих стеблей свитый мир закончился, пропал взаправду, действительно, навсегда, и не знающая еще, что и это она, благодарение Господу, переживет и забудет.
Радович покатал одно из яиц в пальцах, честно борясь с желанием его облизнуть – и не устоял. Оглянувшись, провел языком – гладкое, теплое, живое, сразу ставшее еще ярче. Он попытался посмотреть сквозь яйцо на солнце – почему-то казалось, что это возможно, но солнце вдруг потемнело, а потом на мгновение исчезло вовсе – и глуховатый молодой голос сказал прямо над головой Радовича – мухоловка-пеструшка.
Как будто пароль.
Радович поднял глаза – и сразу же почти свернул на Московскую, мартовскую, скользкую, широкую. Мелочная лавка, пожарная каланча – вот. Наконец, дом. Деревянный, крашеный охрой, одноэтажный. Радович потоптался у калитки и, не найдя, куда стучать, просто толкнул отсыревшую дверь. Мазнул глазами по голому саду, оцепеневшему, ледяному, по каретному сараю – осваиваясь, привыкая, воображая себе, каким тут всё будет весной, летом – если, конечно, еще раз пригласят. Хорошо бы!
Звонок обнаружился на крыльце – фарфоровый, неожиданно теплый, по сравнению с пальцами. Даже сквозь дверь горячо, вкусно пахло капустным пирогом.
Открыла девочка-подросток, некрасивая, угловатая, в темном – тоже некрасивом платье. Посмотрела удивленно – как те гимназистки. Как все. Черт бы их побрал. Хотела спросить что-то, но не смогла – оглянулась растерянно на женщину, вышедшую в тесноватую прихожую. Белые воротнички, волосы убраны черным кружевом, тонкие губы. Должно быть, злая. Хотя – нет. Просто старая.
Вы, наверно…
Радович покраснел, кивнул, сдернул с головы форменную гимназическую фуражку – и женщина с девочкой еще раз переглянулись.