Из благ цивилизации лишь печь-плита. Лампочка Ильича не просияла покамест, а стало быть, случился откат если не к лучине, то к стеарину, воску, керосину: к фиалу тонкого стекла в ажурном металлическом, нестерпимо буржуазном воротничке и со скрипучим колесиком для подрезки плоского язычка пламени. Тут затеплилось что-то интимное, старо-мещанское, нэпманское и даже еще дофевральское, чудом сохранившееся.
В дом стали съезжаться особые вещи: тумбочка массива дуба из приволжского городка Камышин. Оттуда же чугунная сковорода, зеркало в резной деревянной раме, ножницы с клеймом в виде двуглавого орла, перина на гусином пуху. Из квартиры на Суворовском проспекте прибыли стол обеденный, два венских стула № 14, железная кровать с шишечками, “Зингер” машинка, ванночка эмалированная. Из Берлина отдельным железнодорожным рейсом – трофейный буфет, по-немецки сдержанный, но не лишенный изящности. На буфет взгромоздился почтенный тульский самовар в медалях. В буфет легла сахарная голова на глубокой тарелке. Зазвенел умывальник, затрещала печка, зазвенели ложки. Началась жизнь, началась жизнь, началась жизнь. Началась другая жизнь.
На второй-третий год приживутся хрупкие, точно пюпитры, деревца: коробовка, осенняя полосатая, налив, скрижапель, уэлс. Пойдет в рост ирга у калитки. Вдоль забора вспыхнут махровые гроздья персидской сирени. У крыльца чубушник, прозванный жасмином за характерную пахучесть. По другую сторону – черноплодная рябина и пепельная гортензия, флокс и нарцисс, шиповник и снежноягодник. Зацветет сад посреди огорода: скучных картофельных шеренг, тщательно выполотых клубничных грядок, зарослей малины и кустов смородины черной, смородины красной, смородины белой.
Что-то неуловимо роднит дачный скарб с дачным садом. Какая-то непролетарская изысканность номенклатуры. Оно, конечно, земляная груша, однако ж и “иерусалимский артишок” в то же время. Осенняя полосатая – да, но она же и лифляндская, и штрифель, если угодно. Ветка сирени – она вот, наглядно, живей и очевидней, чем даль за абстрактной рекой, где загораются огни, а заря в небе ясном напротив, как водится, догорает. Тут слышится романс старой редакции, в изначальных словах под гитару семиструнного ряда, ласковое воспоминание о лодочных прогулках на островах, а затем тишина особого рода, только ворона по рубероиду – “топ-топ”, и замерла. Где-то далече прогудит последняя пятничная электричка, и вот уж и сумерки, и прозрачная северная ночь май-июньская. Крупные ленивые комары, поднявшиеся тучами из низины, с торфяных болот, не точат носов и плохо жаждут крови. Вяло зудят во влажном воздухе, покуда неизвестно откуда взявший ветер не сдует их к чертовой матери.