Боже, как мне не хватает здесь удобных и обжитых русских слов: английское interesting звучит равнодушно и тускло. Кара дернула плечиком, и мы пошли прочь из резиденции. Жан-Франсуа крикнул вслед, что завтра вечером приедут спонсоры и мы должны показать им, над чем работаем.
Кара одевается, как протестный подросток, – ботинки на тяжелой подошве, куртка в замысловатых пятнах… Я выгляжу рядом с ней буржуазно – в Париже во мне после долгого летаргического сна очнулась женщина, и эта женщина таскает меня по бутикам Марэ, не ведая сострадания. Вчера я купила чудесные башмачки из тонкой кожи – сегодня выяснила, что они еще и очень удобные.
Мы доехали в метро до левого берега, но вышли далеко от нужной станции, потому что обе плохо знаем Париж, – и заблудились. Оказались на каком-то бульваре, рядом с парфюмерным магазином – оттуда так сильно пахло жасмином, что я не выдержала и попросила американку зайти внутрь буквально на минуточку. Кара благосклонно согласилась и спросила, продают ли в России духи. Я шла на запах жасмина, как на зов, – мне нравятся чистые, беспримесные цветочные ароматы. Роза – это роза, жасмин – так жасмин, гиацинт – пусть гиацинт. Никаких букетов.
Кара сказала, ей нравится ландыш. Ядовитый цветок, заметила я, и американка удивилась: really? Мы купили жасминовые духи и спросили у продавщицы дорогу к ботаническому саду – она махнула рукой в сторону и вверх.
Мы шли в сторону и вверх, и я коряво, но вдохновенно рассказывала Каре всё, что знаю о цветах. Белая роза родилась из капель пота пророка Мухаммеда (слово “пот” я показывала на себе, неприлично нюхая подмышку). Сатана пытался подняться на Небо по прямым стволам шиповника – но Господь разгадал его планы, изогнул эти стволы, а Сатана – раз так! – от злости согнул и шипы. Гвоздики появились благодаря вырванным глазам несчастного пастушка, разозлившего Артемиду, – выросли из этих глаз, брошенных богиней охоты на землю.
– Какой ужас! – вскрикнула Кара. Чтобы успокоить ее, я рассказала о фиалке: маленький нежный цветок был эмблемой Наполеона, фиалки росли на могиле Жозефины… Фу ты, опять – могила!
Сама понимала, что слова мои не для Кары: я репетировала с ней то, что расскажу вечером Джереми. Мы с ним не говорим о цветах, об искусстве и о том, что важно, – мы вообще очень мало говорим, но словно бы питаемся присутствием друг друга, пьем его, как растения – воду из почвы.
– Для художника ты слишком много болтаешь, – сказал мне давным-давно человек, в которого я так неудачно влюбилась в другом, далеком Париже.