Я увидела его работы случайно. Когда приезжали спонсоры, они заходили к каждому по отдельности, и тем же вечером Антон сказал, что его агент пристроил несколько работ в галерею, не хочу ли я посмотреть? Мы шли до этой галереи пешком, и я устала соответствовать красоте Антона – с ним рядом нельзя быть самой собой, нужно постоянно втягивать живот и обворожительно скалиться. Иначе не будет гармонии, ведь он действительно очень красив.
Картины Антона по-прежнему походили на фотографии, а вот маленькая статуэтка, стоявшая у входа в галерею на большом белом кубе… Я с трудом удержалась, чтобы не схватить ее, – хотелось гладить, поворачивать так и этак, проводить пальцем по гладкой поверхности и чувствовать, как он срывается в шероховатость обратной стороны. Рядом лежали визитки с именем скульптора.
Я отдала бы все свои деньги (если бы они остались после трех недель жизни в Париже) за эту статуэтку – но она стоила поистине небесную сумму.
И ведь не сказать даже, не объяснить, чем она мне так понравилась, – ни на одном языке! Пыталась найти сходство с кем-то любимым, ох уж это вечное “похоже на”. Гадаев? Кремер? Эрнст Барлах? Нет, нет и нет. Прости меня, прелестный истукан, хоть бы фотографию на память сделать – но я постеснялась, а потом, когда бы ни пришла, галерея почему-то оказывалась закрыта.
В музеи мы с Джереми ходили мало – у нас были сады, живой Ван Гог, настоящий Моне, подлинный Ренуар, неподдельная Серафина Луи. Сложно писать цветы, когда видишь перед собой не подсолнухи, кувшинки и пионы, а “Подсолнухи”, “Кувшинки” и “Пионы”. Фиалки волн и гиацинты пены… Париж наконец распустился – долго же он собирался, капризный тугой бутон, который показывает лишь краешек яркого лепестка, как кокетка, приподнявшая юбку.
Джереми держит меня за руку, и я каждый раз думаю, что после его прикосновений она превратится в нечто другое – что он может изваять ее заново, сделать не такой, как была, и вообще – не рукой.
На днях мы случайно забрели в сад на улице Розье – вход с улицы через двор старинного особняка. Рядовой газон, каштаны, деревянные скамейки… Я рассказываю Джереми о том, что ботанические рисунки цветов – всё равно что анатомические портреты людей, и еще о том, что десмодиум умеет махать листьями, как руками, и о том, как опасен борщевик, и о том, что хурма – родственница эбенового дерева, и о том, что неопалимая купина по-русски – “огонь-трава”!
Вечерами я ищу в Интернете всё новые и новые слова в гугл-переводчике – простодушном помощнике безъязыких влюбленных. Мама говорит мне в скайпе, что очень соскучилась. “Горшки” – в полном порядке, клеродендрум всё никак не отцветает, “тебя ждет”. В почтовом ящике тридцать писем от Олега, в каждом – ссылка на видео или полезную статью. Дуня перевела мне деньги за проданные “Гиацинты” – их хватит на один мизинчик статуэтки Джереми. Ленка ходила с какой-то своей подружкой в оперный театр на прогон “Травиаты” – самое лучшее, призналась дочь, это когда режиссер завопил на артистов: