Это былъ одинъ изъ мѣщанскихъ самородковъ, какіе стали попадаться на Руси еще со временъ россійскаго изобрѣтателя Ивана Кулибина, восемнадцатаго вѣка. Хлопотунъ, непосѣда, очень кроткій, но любитель правды. Безъ всякаго образованія, но много читалъ. Его жалѣютъ до сихъ поръ. Даже черносотенцы говорятъ: «Этого убили напрасно. Онъ хотѣлъ народу добра».
Такъ называемыхъ революціонныхъ эксцессовъ тоже не было въ Горбатовѣ.
Многіе опять-таки склонны приписывать этимъ эксцессамъ слишкомъ большое значеніе. До сихъ поръ раздаются громкіе упреки по адресу лѣваго фланга: «Если бы вы не кричали и не дѣлали жестовъ, мы бы имѣли теперь настоящую конституцію».
Настроеніе Горбатовской интеллигенціи было, напротивъ, самое мирное, идеалистическое:
— Вѣрили людямъ. Думали: общее забвеніе обидъ. Не враги, но друзья…
— Мы искренно хотѣли сдѣлать что-нибудь полезное для народа, — говорилъ мнѣ одинъ изъ мѣстныхъ дѣятелей, — воодушевленіе такое было, подъемъ духа… Подхватило насъ и несло, какъ на крыльяхъ.
Самый рѣшительный человѣкъ прогрессивной стороны говорилъ мнѣ почти съ самоудивленіемъ:
— Я раньше культурникомъ былъ, о политикѣ не думалъ. Теперь только эпоха положила на меня свою чеканку. Я сталъ опредѣленнѣе. Прежде я былъ благожелательнымъ чиновникомъ, увлекался работой, очень ужъ почва подходящая. Такъ много можно бы сдѣлать добраго, если бъ начальство не мѣшало.
Этотъ рѣшительный человѣкъ въ своей новой опредѣленности сдѣлался только кадетомъ — правда, кадетомъ лѣваго склона. Съ тѣхъ поръ онъ былъ уволенъ со службы по третьему пункту, перемѣнилъ шесть мѣстъ и, вмѣсто трехсотъ рублей въ мѣсяцъ, получаетъ только семьдесятъ пять. У него четверо дѣтей, но онъ не унываетъ: «Ничего, мы по-спартански!»
Именно поэтому горбатовская интеллигенція явилась такой безпомощной во время погрома.
— Намъ говорили, что будетъ погромъ, но мы не вѣрили, — разсказываютъ всѣ пострадавшіе въ одинъ голосъ. — Вздоръ, за что?..
Этотъ самый вопросъ: «Братцы, за что?» — выкрикнулъ Романовъ, когда его стащили съ табуретки и ударили ломомъ по головѣ.
По словамъ знакомыхъ, Романовъ былъ толстякъ, говорунъ, весельчакъ, выпивоха, пѣвецъ, душа-человѣкъ, рубаха-парень. Онъ былъ человѣкъ атлетической силы, но даже не поднялъ руки на свою защиту. Въ эти самыя минуты онъ былъ настроенъ совсѣмъ по иному.
Передъ началомъ погрома онъ былъ на молебнѣ, все время пѣлъ съ добровольцами и по показанію свидѣтелей молился горячо и со слезами.
Между прочимъ, безпомощность русской интеллигенціи во время черносотенныхъ погромовъ — общее явленіе. Защищались инородцы, отчасти евреи и очень сильно армяне. Тамъ, гдѣ русскіе били русскихъ, въ Горбатовѣ, въ Твери, въ Томскѣ, въ Архангельскѣ, въ Вологдѣ, никто не защищался. Въ Твери, во время погрома, членъ управы Медвѣдевъ выскочилъ на крыльцо и сталъ отнимать у толпы избиваемыхъ дѣвушекъ, управскихъ служащихъ. Онъ тоже былъ человѣкъ атлетической силы, и у него были пустыя руки. Ему пробили голову и сломали два ребра. Онъ долго хворалъ, потомъ оправился, попалъ въ Государственную Думу, а оттуда въ Выборгъ, и такъ далѣе, вплоть до трехмѣсячной отсидки. Но въ минувшее лѣто увѣчья опять отозвались, и Медвѣдевъ умеръ.