Когда мы наконец разместились на одеяле, я усадила Эрни себе на колени, чтобы покормить его из бутылочки, которую он с недавних пор начал хватать своими маленькими ручонками, будто стараясь самостоятельно её держать. Занятая с сыном, я и не заметила, как Генрих вынул камеру и сделал фото. Улыбаясь, я подняла на него глаза.
— Что ты делаешь?
— Ты сегодня такая красивая… И ты всегда сияешь, когда держишь Эрни на руках. Я просто хотел запечатлеть этот момент.
На следующей неделе, когда я забирала напечатанные фотографии из студии, я оставила им плёнку и попросила сделать ещё одну копию той фотографии, где я держала Эрни. Несколькими днями спустя я дала её зашедшему проведать нас агенту Фостеру и спросила, нельзя ли будет через кого-нибудь передать фото Эрнсту. Он подумал какое-то время прежде чем взять её у меня, а затем вдруг пообещал, что лично передаст фото Эрнсту в руки, когда увидит его в Лондоне в следующем месяце.
— А можно я напишу ему пару строк, если вы к нему всё равно едете? — задержав дыхание, спросила я, сама не веря такому шансу.
— Простите, но боюсь, что это невозможно. Вся его корреспонденция тщательно проверяется, и если кто-то увидит письмо от вас, это поднимет множество ненужных вопросов: они захотят знать, кто вы такая, откуда вы его знаете, а может, и потребуют вашей экстрадиции для допроса.
— Ну и пусть! Даже лучше! Я поеду в Лондон если нужно; я же в конце концов его бывший секретарь, я могу свидетельствовать в его защиту, я могу объяснить, что он непричастен ко всем этим ужасным вещам, в которых его обвиняют…
— Нет, — перебил меня агент Фостер с самым серьёзным выражением лица. — Абсолютно исключено. Не забывайте, ведь ваше имя — Эмма Розенберг, и вы бывшая преследуемая еврейка. Вы никогда не работали в РСХА и уж тем более никак не могли знать доктора Кальтенбруннера. Его знала Аннализа Фридманн, но она погибла при воздушном налёте в конце войны вместе со своим мужем. Фото я ещё могу ему передать, придумаю какую-нибудь историю для его тюремщиков, скажу, что это жена его брата с племянником; письмо же, уж простите, никак не могу.
Я глубоко вздохнула и кивнула.
— Что ж… я всё понимаю. Может вы тогда хотя бы на словах сможете ему кое-что передать? Скажите ему, что… что я всегда его любила и буду любить, что не проходит и минуты, чтобы я не думала о нём, и что… что мне очень жаль, что всё так вышло. Скажите, что я прошу у него прощения, если, конечно, он когда-нибудь сможет меня простить.
— Я всё передам.
— Спасибо вам.
Агент Фостер ушёл, и я вернулась к кроватке сына, где я проводила большую часть своего времени, то глядя на его хорошенькое личико во сне, то разглядывая фото его отца, которое я просто-напросто стянула из его личного дела в отделе организации и персонала и спрятала между страниц одной из книг моего отца прямо перед их с мамой отъездом из Швейцарии. Я уже тогда нутром чуяла, что вскоре эта фотография вполне может оказаться единственным, что у меня останется от Эрнста, а потому и взяла её, долго не думая. Как ни странно, но Генрих с куда большим пониманием отнёсся к тому, чтобы найти для фотографии рамку и поставить её рядом с кроваткой Эрни, в то время как остальные члены моей семьи и слышать не хотели ничего, даже отдалённо связанного с именем Эрнста, и были крайне против, чтобы мой сын вообще знал, кем был его настоящий отец, когда вырастет.