— Да он же военный преступник, ради всего-то святого! — не переставала ругаться бабушка Хильда. — Зачем тебе вообще нужно, чтобы твой сын имел хоть что-то общее с этим душегубцем?!
— Не говори так о нём, пожалуйста. Ты его не знала. — Отвечала я одними и теми же словами на одни и те же упрёки, из раза в раз.
— Мы читаем газеты, — поджал губы мой отец.
— В этих ваших газетах слишком много чепухи пишут в последнее время.
— Генрих такой замечательный отец. Ну зачем тебе, чтобы твой сын узнавал о каком-то другом, которого он никогда не видел и скорее всего никогда не увидит?
— Потому что это его отец, и он имеет право о нём знать.
В конце концов они бросили свои попытки меня переубедить, поняв видимо, что этой войны им было не выиграть, и ограничивались тем, что только бросали косые взгляды на фото Эрнста каждый раз, как подходили к кроватке моего сына. Не то, чтобы меня это хоть в малейшей степени беспокоило.
Ноябрь 1945
Несмотря на позднюю ночь, я сидела у радио и внимательно слушала речь, что произносил судья Роберт Джексон, речь, ознаменовавшую официальное начало Нюрнбергского процесса. Спустя шесть месяцев, в течение которых они были заняты сбором информации о военных преступлениях главных обвиняемых, представители Великобритании, Соединённых Штатов, Франции и Советского Союза готовы были начать сам процесс.
Они не зря избрали местом его проведения Нюрнберг: ведь именно в этом городе каждый год проводились главные политические ралли, откуда фюрер обращался к нации, и где были приняты Нюрнбергские расовые законы, отличающие арийцев от неарийцев — одна из первых причин, позже приведших к массовому истреблению невинных людей, согнанных в битком забитые бараки и сгинувшие в этих фабриках смерти, позже ставших известными ужаснувшемуся миру как нацистские концентрационные лагеря.
Уродливая правда и невероятные по своей бесчеловечности секреты, так тщательно ранее скрываемые от общественности моим бывшим правительством, наконец-то увидели свет, и обвинение не могло дождаться, чтобы привести главных виновных к ответственности. Но причиной, почему я всё больше хмурилась и нервно кусала губы, слушая, как судья Джексон всё более углублялся в описание бесчисленных преступлений, совершённых нацистским режимом, было то, что среди этих двадцати трёх главных обвиняемых был Эрнст. Мой Эрни. Отец моего ребёнка и человек, без которого я не могла представить свою жизнь.
Мне так хотелось выпить хоть чего-нибудь покрепче, только чтобы меня перестало трясти от страха за его жизнь, но я всё ещё кормила сына, а потому даже такое временное спасение было вне вопроса. Да и стыдно мне было бы пытаться успокоить нервы алкоголем, в то время как Эрнсту по другую сторону океана приходилось проходить через это всё абсолютно трезвым. «Они и курить-то ему там не разрешают, — думала я, — а он жить не мог без своих сигарет. Как он там держится, совсем один, в крохотной, удушливой камере, когда он так любит свои бескрайние альпийские луга и горы? Как же он там?»