Эрнст поднёс руку к лицу ребёнка, тронул его нос и просунул большой палец между указательным и средним, делая вид, что это был нос малыша. Трюк как ни странно сработал, и мальчик перестал кричать, стараясь понять, что такое только что произошло. Эрнст тем временем снова поднёс руку к его лицу, «приделывая нос» на место, и слегка ущипнул сына за кончик носа.
— Видишь? Нос опять на месте. Но если начнёшь плакать, он снова отпадёт.
Эрнст повторил трюк, только на этот раз любопытный малыш попытался ухватить «отвалившийся нос», чтобы поближе его разглядеть. На третий раз малыш Эрни уже вовсю хохотал, пребывая в полном восторге от новой забавной игры. А затем, совершенно неожиданно, он вдруг прижал обе ладошки к щекам отца и громко и внятно произнёс:
— Папа!
Я невольно прикрыла рот рукой от изумления, в то же время готовая расцеловать своего умничку-сына. Мне никак не верилось, что он смог узнать своего отца, которого видел раньше исключительно на фото. Эрнст, казалось, тоже был потрясён.
— Он знает, кто я? — едва слышно прошептал он.
Я кивнула, пытаясь совладать с новым приступом рыданий.
— Да. Я поставила твою фотографию на столик рядом с его кроваткой. Он целует её каждый вечер перед сном. Но я никак не думала, что он узнает тебя… — Я с любовью отвела чёлку с глаз сына. — Да, малыш, всё верно. Это твой папа. Ты помнишь папу по фото, ja?
— Ja. Papa. Ich liebe dich, Papa. Gute Nacht.
Я рассмеялась сквозь слёзы. Мой сын только что произнёс фразу, которую он говорил каждую ночь папе на фото, прежде чем чмокнуть холодное стекло влажным ротиком. «Люблю тебя, папочка. Спокойной ночи». На идеальном немецком, хоть его родным языком и считался английский.
— Ich liebe dich auch, Ernie, — Эрнст поцеловал обе ручки сына, а затем и его макушку. — Спасибо…Эмма.
Он хотел было назвать меня Аннализой, но вовремя поправил себя, чтобы ненароком не скомпрометировать меня. Он всегда старался меня ото всех защитить, с самой первой нашей встречи: от гестапо, от Гейдриха, от Ульриха Райнхарта, от Мюллера, от своего правительства, от американцев наконец… А я в ответ предала его самым подлым образом, сказав «нет», когда должна была кричать «да» изо всех сил.
— Любимый, прости меня пожалуйста за всё!
Я стиснула его обеими руками, прижимаясь к нему всем телом и только сейчас в ужасе замечая, что с ним сделала тюрьма: вместо сильного, крепкого тела, которое я так хорошо знала, я чувствовала кости, самые настоящие кости под тонким материалом рубашки, как будто он отбывал заключение в Дахау, а не в Нюрнберге. Казалось, что он похудел килограмм на тридцать, а то и больше. Я поспешила спрятать лицо у него на плече, чтобы наш сын не заметил бы снова моих слёз.