Хана Кацъ молчалива и держится сзади другихъ. Лицо ея мрачно и озлоблено, и нужно не мало настойчивости, чтобы получить отъ нея кое-какія объясненія.
— Я швея, — разсказываетъ она, — зарабатывала въ мѣсяцъ рублей 10–12. Одинъ разъ мы устроили стачку, тогда работа уменьшилась на 1 часъ, стало отъ шести до шести. Потомъ я была въ кружкѣ, выучилась немного читать по-русски, а по-еврейски не умѣю. Разъ была на массовкѣ въ Бѣлицѣ. Насъ всѣхъ забрали, но потомъ всѣхъ выпустили.
— Когда было послѣ Кишинева, — разсказываетъ Хана Кацъ, — каждый день ожидали, будетъ погромъ. Вдругъ приходятъ, — туда, гдѣ мы жили, очень далеко, — говорятъ: погромъ. Я подумала, все равно жизни больше не будетъ, пускай я тоже буду отбиваться. Пришла на Гуменную улицу и нашла тамъ толпу. Какъ я была очень разволнована, то, не помня себя, дѣйствительно хватала камни и кидала, или что подъ руку попало, палки, куски мебели. Топоръ попалъ, я топоръ кинула. Тѣмъ топоромъ, должно быть, потомъ меня по головѣ угостили. Я кричала: «кровопійцы, хотите пить нашу кровь», кричала: «евреи, нужно стоять до смерти, не надо убѣгать». Тутъ солдаты подошли, наши побѣгли, и я побѣгла вмѣстѣ. Попала въ квартиру, погромщики вскочили къ намъ въ окна, разбили рамы и мебель. Былъ хозяинъ, его ударили коломъ. Другіе разбѣглись. Меня ударилъ человѣкъ топоромъ по головѣ. Другой человѣкъ ударилъ меня дубиной. То я больше не помню. Только помню, одинъ молодой съ черными усами сказалъ: «Довольно, ее уже угостили, она больше не будетъ жить». — Тогда меня повезли въ больницу.
— Говорятъ, я въ каторгу пойду, — продолжаетъ Хана Кацъ, — пускай, не страшно! что наша жизнь, хуже каторги… А если выпустятъ, поѣду въ Америку, хоть на край свѣта. Въ этой землѣ не хочу оставаться.
Она мрачно взглядываетъ по направленію судейскаго стола. Эта молодая дѣвушка непримиримѣе мужчинъ. Она неспособна ни простить, ни забыть, и не даромъ она обращалась къ уличной толпѣ со своими призывами.