Писатели были разные. Талантливые. Средние. Плохие. Приехавшие. Бежавшие. Высланные. Но жили в Берлине. И потому встречались.
На Курфюрстендамме — Максим Горький. На Викториа-Луизенпляц — Андрей Белый[66]. На Кирхштрассе завесил комнату чертями, бумажными прыгунчиками, игрушками Алексей Ремизов[67], пугая немецкую хозяйку, сидел в драдедамовом платке с висюльками. В комнате на Лютерштрассе — отец декадентов Н. М. Минский[68]. Где-то-Лев Шестов. В Шенеберге — Алексей Толстой. В кафе «Прагер Диле» — И. Эренбург. Над ним в пансион взлетала Марина Цветаева. Грустя о березах, ходил Борис Зайцев[69]. Об антихристе читал лекции Бердяев[70]. Всем недовольный, вбежал Шкловский. Приехал навсегда высланный Ю. И. Айхенвальд[71] с Ф. А. Степуном[72]. Жили Ив. Шмелев[73], Игорь Северянин[74], С. Юшкевич, П. П. Муратов, Евг. Лундберг, Влад. Ходасевич, М. Осоргин[75], В. Станкевич, М. Алданов[76], 3. Венгерова, Н. Петровская и приехали прелестные чашки, разбитые революцией[77], Г. Иванов, Г. Адамович, Н. Оцуп. Я не могу перечислить всех. Пусть обижаются неперечисленные.
На Аугсбургерштрассе, 33, была редакция «Новой русской книги». В ней были проф. Ященко и я. И большое бархатное кресло, куда садились приходящие.
Так как А. С. Ященко был философом, не признающим холодного и горячего и любящим среднюю температуру, то в кресло «Русской книги» садились демократы, коммунисты, эсеры просто, эсеры левые, меньшевики всех оттенков, кадеты, анархисты, православные мистики, сменовеховцы, эстеты, музееведы, художницы, престарелые профессора и двадцатилетние поэты.
В кресле никто не сидел молча. Это было в 22-м году.
И надо сказать без преувеличений, что кресло «Русской книги» было замечательным местом.
Андрей Белый
Чаще всех в нем сидел Андрей Белый. Его хорошо слушать тем, кто любит нерасшифрованные телеграммы и не желает знать, о чем стучит аппарат Морзе: точка — тире, тире — точка.
В 1922 году я вошел в широкое кафе «Ландграф» на собрание русского «Дома Искусств». Сев, увидал, что рядом сидит человек и ест. Я посмотрел на то, что человек ест. Это был бифштекс. Человек ел его чрезвычайно торопясь, словно за минуту до третьего звонка. Он растопыривал локти, низко склонялся лицом над тарелкой. Но, склонившись, тогда же подымал глаза кверху, быстро обводя ими присутствующих. Его лицо мне показалось странным. И я спросил писательницу: «кто этот странно едящий человек?»
Она сказала:
— Тсс, тише — это Андрей Белый!
— Белый?
Тогда я повернулся к человеку. Я увидал, что с тарелки скрывается остаток пищи. Человек обтирает бумажкой губы. Очень подозрительно взглянул на меня. И вдруг, схватившись обеими руками за глазницы глаз, так облокотился. Поэт Андрей Белый был узнан мною.