Пей
Просияние сладкого яда
В золотокарие гари зари.
Он декламирует с жестом, с позой, с миной лица. Публике даже нравится. А мне жаль Андрея Белого как человека, от которого ушла женщина.
Белый вскоре стал — танцевать. Он вбегал в редакцию ненадолго. Широкими жестами, танцующей походкой, пухом волос под широкой шляпой, всем создавая в комнате ветер. Говорил, улыбаясь, ребенком:
— Простите, я очень занят…
— Да, Борис Николаевич?..
— Да, да, да, я танцую… фокстрот, джимми, яву, просто шибер-это прекрасно-вы не танцуете?.. прощайте… пора.
И Белый убегал танцевать. Желтая роза, скифство, танцы, Штейнер, антропософы, а подо всем — арифметическое несчастие просто человека. Может быть, это не только трагедия Белого. Может быть, это — биологическая трагедия творчества вообще. Когда люди в бешеной гонке мечутся по земле, не понимая, что за ними никто не гонится, кроме собственной тени.
Так в 22-м году Белый метался по Германии. Он заехал в деревушку, где промыслом жителей было делание гробов. И оттуда давал S.O.S. знакомым, уверяя, что в деревушке его обстали гроба. Но у литераторов нет друзей. Литературные друзья Белого, улыбаясь, говорили, что в гробовую деревню Белый поехал за тем, чтобы дать телеграмму.
Один день Белый был эмигрантом. Другой день был поэтом мировой революции. Все дни Белый был болен, мечась по Европе 22-го года с проклятьями брюнету в котелке, «ехавшему за ним по пятам».
Вечера «Дома искусств»
Отец русского декаданса, Н. М. Минский, председательствовал в «Доме Искусств». Было странно думать, что веселенький старичок с рядом белых зубов и есть автор декламации, от которых своевременно дамы сорокалетнего возраста, задыхаясь, упадали в обморок:
Тянутся по небу тучи тяжелые,
Мрачно и сыро вокруг.
И не верилось совсем, когда Николай Максимович рассказывал: «познакомившись с Достоевским…» У поэтессы, спросившей о возрасте, он взял палец и провел им по своим челюстям: «У молодых это видали? то-то!» засмеялся Николай Максимович и продолжал: «однажды гуляя с Тургеневым…»
В «Доме искусств» в неизменном драдедаме читал заяшные сказки Алексей Ремизов. В плетеном стуле сидел Толстой, скрипя им потому, что был толст. Он пил рейнвейн и смотрел, как на эстраде венгерский скрипач качается в такт танцам Брамса.
Славянскую вязь Ремизова сменял ремингтонный Эренбург. После него с прохладцем читал Толстой «О детстве Никиты». А время доходило до полуночи. И все шли тихими улицами в немецкие пансионы. Россия была за морями, за горами, тридевятым царством, неким государством.
Когда оттуда приехали Борис Пильняк