— Wunderschon![93] — немцам это нравится.
В дешевке боярского костюма выходит на подмостки графиня Салтыкова петь: «Замело тебя снегом, Россия».
А ко мне садится женщина жирного тела, вздыхая вполголоса: «ох, пристиж что-то сегодня коньяку выпить».
— Пристиж, — говорю, — удовлетворить можно. Мы знакомы. Сидим в разговоре. А графиня поет и поет о том, что Россию запуржило и занесло. Соседка моя ни графиня, ни княгиня, ни буржуйка. И я не понимаю, какая пара гнедых занесла ее на этот остров.
— Я, дружок, как звать-то? модной песни не люблю. И жалобной не перевариваю. Я за веселое, отчего шерсть становится. Адессу абажаю. Когда с французами ехала — на корабле все пела.
Жирная, шевеля бедрами, как бочонками, заколебалась:
Адесса-мамочка,
Кудою ты идешь
И разноцветную
Породу разведешь.
— А зачем уезжала — сама не знала. Пьяную французы вывезли. Вот и хожу по Берлину недовольная. Немцы копеечники да сволочи, норовят с тебя без всякого сердца три шкуры снять. Мало мы выпили, дружок, в Расеи-то мы разве так пили! Эх, Адесса-мамма!
Русскую танцевала Вера Струйская с партнером Иваном Казаковым. Она была не Струйская. Он был не Казаков. Они были муж с женой. У него было лошадиное лицо армейского капитана, с гладко зачесанными волосами. Она была красива, но худа с зеленью. И у нее были отсутствующие глаза морфинистки. Танцевали они с голоду.
— Вы русские? — говорит она и садится к столику. — А тут все немцы. Коля, иди сюда, они русские. Мы всегда с успехом танцуем. Только ангажемент постоянный получить трудно. Так все случайно. Может, вы заказать что-нибудь хотите, тут недорого.
На эстраде кувыркался толстый клоун. С него лился пот. А он все острил. А публика все не смеялась. А хозяин морщил брови, Тогда клоун поднял на себе платьице и показал толстый живот с пупком.
Публика захохотала. И он, кувыркаясь, убежал со сцены.
— Он тоже русский. Из России. Он богатый был, — говорит Вера Струйская и аплодирует что есть силы, чтоб поддержать товарища и потому, что невдалеке стоит хозяин.
Шоффер
Когда «епископ берлинский» Тихон служил всенощную в церкви на Находштрассе и, тряся сизым носом, в благости пряча хитрые глаза, возглашал «О родине нашей и верных сынах ее, в рассеяньи сущих», ротмистр лейб-уланского полка Поль Уваров дремал на очереди в такси до тех пор, пока не подошел круглообразный коммерсант еврейского типа и, отворив дверцу, не сказал коротко:
— Отель «Адлон»!
Ротмистр Уваров ответил «Ja wohl», снял шапочку, встряхнулся, и машина тронулась с шумом неразвившегося хода. Она мелькала, дудя и изворачивая черный кузов, по ночному, с ума сошедшему Берлину. Но ротмистр был изумительный шоф-фер. И коммерсант мог дремать совершенно спокойно.