Уже веяло первым морозом, и ранним утром на листьях сигаретным пеплом лежал иней. Природа замерзала, она устала жить… Грязь под ногами, разъезженная гусеницами и колёсами броневиков, застывала в фантасмагорических, ненормальных формах и при ближайшем рассмотрении напоминала рвы, специально выкопанные для маленького народца.
Пустынная улица казалась вдвое длиннее, они всё шли и шли, а мимо проплывали частично разрушенные дома — о том, живёт в них кто-то или нет, можно было судить только по тощим деревцам, выросшим прямо из груд кирпича. Из многих дворов, калитки которых теперь никогда не закрывались (да и толку от той калитки, когда самого забора нет?), при их приближении с лаем выбегали собаки — те, которых никто не забрал. Они всё ещё сторожили покинутые жилища в надежде, что хозяева вернутся…
Старик ласково на них прикрикивал, и собаки, выполнив свой гражданский долг, возвращались обратно. Дворняжки всех цветов и мастей и здоровенные, но очень худые овчары, ошейники которых говорили о том, что раньше их жизнь была совсем другой.
— Вон уже видно вышку, — дед махнул рукой вперёд и жестом велел идти осторожнее.
— Часто стреляют? — поинтересовался солдатик.
Дед пожевал губами и нехотя ответил:
— Часто, сынок, часто.
Они осторожно обошли огромную воронку, оставленную «Градом», вокруг которой веером разлетелись следы от осколков. Из дыры в земле всё ещё торчала покорёженная болванка, похожая на шкурку от железного банана. По левую сторону от них теперь тянулись поля — чёрные, разлинеенные инеем и вспаханные снарядами, а вдалеке за ними виднелась и вышка аэропорта. Хотя узнать в ней сейчас вышку уже бы никто не смог.
Справа же стояли два дома, которые разделяла только полоска неприветливо колючих кустов с бурыми листьями. Первый дом получил «прилёт» в крышу, а в металлическом заборе красовалась россыпь дырок.
Старик любовно провёл по дырам заскорузлыми пальцами, коснулся торчащих короной краёв. Металл выгнуло, как жестяную банку, и раскрасило кровавыми пятнами ржавчины. Одной секции не хватало, и вместо неё кто-то заботливо прибил рабицу.
— Ну вот мы и пришли, — вновь напустив суровость, объявил парнишке старик, — дальше я не пойду. Там за дорогой тебя твои солдатики встретят.
— Ваш? — молодой боец кивнул на контуженный дом.
— Мой! — с какой-то агрессивной гордостью согласился тот. — Всю жизнь тут прожил… и помру тоже тут.
Парню было неловко отвечать, ему не нравилось разговаривать о смерти… Всё здесь было каким-то не таким, неправильным — не так он себе представлял гордую борьбу за свободу. Реальность оказалась куда более… более грязной. И такой неприятной…