— Это неправда, Мар.
— Нет, правда. Не криви душой, милый. Это правда. Укол милосердия, сделанный Лэрри, считается преступлением, убийство же моего ребенка разрешено законом. Но ты не видишь разницы между ними.
Наступило молчание. Она протянула руку и ласково пощипала его за ухо.
— У тебя замечательные уши, дорогой.
— Есть разница, Мар.
— Красивые уши.
— Я говорю, есть разница, Мар.
— Помнишь, как ты всполошился, когда я хотела сделать аборт в Нью-Хавене? Ты был категорически против.
— Теперь другое дело. Обстоятельства изменились.
— Ты хочешь сказать, что они изменились для меня. Но не для ребенка. Помнишь, как ты не позволил мне поехать в Нью-Хавен, помнишь, что случилось с Лэрри и что ты говорил в суде — каждое слово было направлено на то, чтобы защитить меня и нашего ребенка. И теперь, после всего, что нам пришлось вынести, ты хочешь совершить новое убийство — на этот раз, чтобы помочь мне, ты хочешь уберечь меня, погубив то, за что мы оба страдали.
— Я люблю тебя, — сказал он. — И в этом вся разница. Я люблю тебя.
— Милый, милый, — она все еще забавлялась его ушами, — ты любил меня и когда умирал Лэрри. Но этого оказалось недостаточно. Посмотри, что сделала с тобой его смерть и что творится в твоей душе до сих пор. Ты знаешь, что мы оба были тогда эгоистами. Я думаю, мы не можем себе этого позволить еще раз.
— Ради бога, Мар…
— Ну, хорошо, тогда скажи мне, скажи мне прямо! — Она вдруг натянулась, как струна, и посмотрела ему в глаза. — Скажи: я хочу, чтобы этого ребенка не стало. Я уже убил однажды человека, потому что хотел эту женщину, а теперь готов убить снова, потому что она по-прежнему мне нужна.
— Не в этом дело. — Он вскочил на ноги и закричал: «Не в этом дело!» И она тоже закричала высоким голосом, а глаза у нее гневно сверкали: «Скажи! Скажи прямо!»
— Хорошо, — сказал он вдруг тихо. — Если хочешь знать мое мнение, прямо сейчас делать ничего не нужно. В конце концов, доктор Принс ошибся, хоть он и признанный авторитет. Не верил, что тебе станет лучше. Но ведь тебе лучше. Поэтому подождать можно. Но только до двадцати шести недель. Если к этому времени тебе не станет значительно лучше — значительно! — тогда придется прибегнуть к кесареву сечению, и другого пути я не вижу.
— Ну вот, вернулись к тому, с чего начали. Ребенок все равно погибнет.
— Не обязательно. Он может выжить.
— И много ли шансов?
— Я же сказал: может выжить.
— Да неужели? В шесть-то с половиной месяцев?
— Шансов настолько мало, что уповать на них абсолютно не стоит. Вот и Стафинос считает — зачем тянуть и надеяться, если дело все равно кончится кесаревым и гибелью ребенка.