– Подала, наверное. Она боевая. Кричала: у нас, мол, светское государство! Не хочу, чтоб меня насильно к вашему Богу приобщали. Мне что, в туалете прятаться от вашей святой воды?.. Чудная… В туалете прятаться от святой воды… Можно подумать, параша ее чувства защитит от оскорбления добром… Да и как добром оскорбить можно?
– Лиза, я пытаюсь с вами поговорить о деле, – адвокат серьезно посмотрел в ее темно-карие глаза. – Мы должны сосредоточиться, если не хотите провести остаток жизни в клетке.
– На чем сосредоточиться? – отводя глаза, произнесла заключенная. – Я все рассказала. Я спланировала его убийство. Я – как они там написали? – «приискала орудие преступления – азотную кислоту…» Дурацкое слово – «приискала». Будто ходила, искала, искала… Звучит как-то не по-русски…
– Особый язык уголовного судопроизводства, Лиза. Согласен, слово дурацкое. Но все-таки, Лиза, вы что хотите, просто выйти к присяжным и сказать им – посадите меня, я приискала азотную кислоту, чтобы убить мужа? Вас посадят лет на пятнадцать…
– А если мы с вами, Артем Валерьевич, будем сосредоточиваться, меня посадят на четырнадцать? – невесело усмехнувшись, взглянула Лиза на своего защитника. – Мне девчонки в камере сказали, что…
– Лиза, нас с вами не должно волновать то, что сказали вам девчонки в камере, – прервал ее адвокат. – У них свои проблемы, у нас свои. Пусть они решают свои проблемы. Вопрос вот в чем: мы можем признать вину и просить рассмотреть дело в особом порядке. Получите лет восемь. Вы молодая, выйдете на свободу лет через шесть. Вам и тридцати не будет. Но, во-первых, нельзя быть уверенным в таком раскладе на сто процентов. Во-вторых, вы же сами сказали – вы не желали ему смерти. Так?
– Не желала. Или желала… Какая разница? Я приискала кислоту. А Валерий ее влил в рот Федору. Если бы я могла сказать, что это сделала я, сказала бы. Но его сняла камера видеонаблюдения и кто-то опознал, и что я могу еще сказать? Да, он влил кислоту, а приискала я…
– Лиза, перестаньте повторять это слово «приискала», раз уж сами поняли, что оно дурацкое, – несколько раздраженно заметил Каховский. – Дело в том, что ваш муж Федор жив, а значит, вопрос может ставиться не о покушении на убийство. Ваш супруг отказался давать показания против вас, а значит, у обвинения нет показаний потерпевшего, и некому обжаловать приговор, если он будет в вашу пользу… Кроме обвинителя, конечно, то есть прокурора. То есть, если вы не желали ему смерти и он на этом не настаивает, можно говорить об иной направленности умысла, не на убийство, а на причинение телесных повреждений, например, ведь кислоту можно использовать по-разному. Не вы же сказали Игнатьеву, что ее обязательно надо влить в рот? Елизавета молчала. Видно было, что она, с одной стороны, чувствует себя виновной в происшедшем и готова понести за это наказание, каким бы суровым оно ни было. С другой стороны, это была молодая девушка, которой природные инстинкты подсказывали бороться за жизнь и свободу. Она, сколько себя помнила, боролась за жизнь: когда жила в маленьком захолустном городке в одной квартире с пьющей матерью, вечно грозящейся ее убить; когда училась в средней школе, где большинство детей были такими же подростками из неблагополучных семей, рано впитавшими в себя практически все негативные черты своих родителей; когда приехала в большой город и осталась один на один без денег и перспектив против многомиллионного улья совершенно чужих ей существ, занятых только собой и своими проблемами. Конечно, Лизе хотелось жить, и перспектива будущего в колонии для убийц ставила крест на ее надеждах, благодаря которым она, собственно, и выживала последние десять лет. Живя с матерью и соседями-алкашами, общаясь с несовершеннолетними и даже вполне зрелыми преступниками, пребывая в одиночестве без друзей и родных, она все-таки надеялась, что завтра все может измениться. Она грезила, что завтра утром она проснется – а все совсем по-другому. Нет грязного, липкого пола кухни, засыпанного окурками после материнской вечерней посиделки, нет опухших лиц соседей, нет усмехающихся лиц одноклассников, нет разбитых тапочек-мокасин, в которых ей приходилось ходить даже зимой по снегу. Все это могло измениться сразу, в один миг, только Лиза не знала как. Но точно знала, что могло измениться. Как в книгах, что она прочла. Но если получить срок в виде даже минимальных восьми лет, ничего завтра измениться уже не может. Лиза не боялась потерять свободу на эти восемь лет. Она не могла смириться с потерей