щедро. По выходным Родька начинал раньше, часов в одиннадцать. За выходные он почти столько зарабатывал, сколько за всю неделю. А иногда даже и больше.
В общем, чего и говорить, прибыльное было местечко.
Родька теперь частенько позволял себе всякие лакомства, особенно любил пирожное эклер, мог за раз хоть десять штук слопать. За лето он отъелся, животик так округлился, что стал выпячиваться, приходилось во всякое тряпьё кутаться, чтобы незаметно было.
За образом своим, или, как братан говорил, ымиджем, Родька следил тщательно, никому не доверял. Сам подбирал и одёжку, и реквизит, сам доводил его до кондиции. Губную гармошку, например, когда купил, долго об асфальт бил и шкрябал, пока не поломал так, что она хрипеть начала. После этого только остался доволен.
Но зато на хриплый, душераздирающий звук этой гармошки, когда он, скажем, «Утомлённое солнце» играет или там «Миллион алых роз» теперь все, как вороньё, тут же слетаются. Ну и деньга, соответственно, сыплется.
Особенно иностранцев пробирает. Бывает, полкепки зелёных набросают за какие-нибудь пять минут. Тут надо не зевать, сразу прятать. Во-первых, кепка должна быть всё время пустая (не совсем, конечно, а так, на донышке), в полную кепку кто же бросит, а во-вторых, не дай бог менты зелень заметят: мало того что отберут, ещё и таксу поднимут, братан тогда по головке не погладит.
Непростая работка, одним словом, но Родька справлялся. Конечно, ымидж, то бишь видок, помогал немало. На вид ему было лет восемь, хотя на самом деле уже давно двенадцать стукнуло, к тринадцати подбирался. Волосёнки светленькие, длинные. И тёмные глазки из-под них блестят живо и приветливо.
Родька перед работой волосы обязательно в грязной воде мочил, которая после мытья посуды оставалась. Они тогда слипались, висели редкими жирными сосульками, он периодически встряхивал головой, вроде как с глаз отбросить, чтобы не мешали, а на самом деле, чтобы лохи внимание обратили, какая у него волосня грязная и нечёсаная, причесать-помыть некому.
Ну и ещё, конечно, помогала память. Она у Родьки отменная, цепкая, если кто разок подходил, деньгу бросал, он его уже запоминал надолго. Потом, завидев опять, сразу выкликивал из толпы:
«Ой, здрасьте!» Лох, конечно, тут же останавливался, кивал ему, смущённо оглядывался вокруг. Видно было, что колеблется – подойти или нет.
Но Родька его уже не отпускал. Обаятельно улыбался во весь свой щербатый рот. «Как, – кричал, – живёте-можете?» Ну, тут уж лох подходил и, ясное дело, раскошеливался, куда ему теперь деваться.