Михайлов разложил перед собой вещи, обнаруженные у мертвого. Ключи накладного замка (от квартиры?), три автобусных билета. По ним не установишь, какого они срока давности, где куплены, где прокомпостированы. Они не скажут, на какой остановке сел их владелец в автобус, где встал. Их, наверное, можно было даже не брать. Какой с них толк? А этот обрывок бумажки? На нем мелким корявым почерком написаны какие-то слова. Михайлов включил настольную лампу и ближе поднес клочок к свету.
«… сейчас увижу
Твой желан…»
Это стихи? По крайней мере, записаны как стихи — в столбик. Но почему огрызок? А если предположить, что этот мужчина входит в сквер, садиться на скамью. На него накатывает лирическое настроение, и он начинает на обрывке какой-то бумажки писать стихи. Чудаков хватает. Но… Стоп! А почему на обрывке? И как он писал? Обрывая фразы? Много так напишешь?
«Сейчас увижу
Твой желан…»
А если он написал, потом вдруг, прочитав и поняв всю нелепицу написанного, порвал тот клочок на мелкие кусочки, один из которых случайно затесался среди автобусных билетов, остальные же он выбросил за ненадобностью? Но если выбросил, зачем тогда писал?
Михайлов задумался. В задумчивости забарабанил пальцами по столу.
Зачем вообще человек пишет? Марает бумагу, скрипит по ночам стулом, мешая спать своим близким, расходует почем зря электричество. А еще хуже — покупает в комиссионке какую-нибудь отжившую свой век «Москву» или «Ортех» и начинает строчить свои опусы, лупя двумя пальцами по клавишам день и ночь, день и ночь, каждую свободную минуту, каждый миг вырывая у супруги и детей с боем, — зачем? Что заставляет этих помешанных графоманов переводить тонны бумаги и ведра чернил, портить свое здоровье и чужие нервы? Что заставляет их страдать и жить на бумаге, а не в действительности? Страсть? Глупость? Жажда славы или болезненная мнительность? Михайлов этого не знал, хотя понимал, что значит жить работой, любимой работой, от которой получаешь и удовольствие, и радость, и удовлетворение. Может, у тех, кто тратит свой досуг на разные разности, нет такой всепоглощающей их работы, нет настоящей жизни, вот они и выдумывают что-то, убегают от всего, что их окружает, кто в стихотворство, кто в музыку, кто в коллекционирование или изобретательство — что еще остается? Не всем ведь дано быть Дон Жуанами, не все решаются открыть Америку, не в каждом сидит авантюрист или бесшабашный искатель приключений. Наш знакомый, выходит, жил рифмоплетством.
«Нет, все-таки придется еще раз наведаться на место происшествия. Быть может, поблизости отыщутся еще какие-нибудь обрывки?» — подумал Михайлов, сгребая все вещи в кучу.