К концу дня отошел Никифор. Себя больше винил: «Распустил психа-то, дьявол!» Настасье, конечно, об этом — ни слова. Окажись вечером сын дома, накричал бы на него Никифор, на том и ссоре конец. Но Витька, верно, крепко обиделся, собрал свою одежонку и ушел к Соньке в село.
Через несколько дней началась война, и уехал Витька с первым эшелоном. Прибегал он проститься, только мать и застал. Никифор уходил на покос. Вернулся, а Настасья сама не своя.
Недолго приходили от Виктора скупые на слова солдатские треугольнички. В метельный февральский день сорок второго на затонувшую в снегах мельницу принесли четырехугольный конверт с казенной бумагой.
Что с Настасьей было, про то она одна знает. Все-таки бабы, видать, сильнее мужиков в горе. Или слезы им дают облегчение?
А Никифор в тот вечер напился дотрезва. Глушил стакан за стаканом — хоть забыться, что ли. Или разреветься бы. Пьяному-то никакого стыда… Но чем больше пил, тем сильнее трезвел. Только голову крепче стягивало, будто железным обручем, и жерновами ворочалась мысль: «Не поправить теперь ничего».
…Рынок закрутил, растормошил Кузьмича. Среди скрипа возов, лошадиного ржанья, базарного гомона короткий осенний день пролетел мигом. Но вот все затихло, опустела площадь. Звали мужики Никифора: попутно подбросим, дескать, до отворота на мельницу. Отказался. Нечего ему сегодня там делать, что он дома-то не видел!
И снова Кузьмич один. Идет за околицу, где на дорогу бросают свет широкие окна чайной.
Заглянул в окно: есть ли свои? С крыльца хорошо все видно. Пусто, только в углу за крайним столом трое сидят. Да это же Вася-партизан. Из-за черной повязки на глазу его ни с кем не спутаешь. Опять, наверное, рассказывает про свою молодость, потешает мужиков.
Вот ведь тоже — за семьдесят старику, а так и зовут с озорного детства — Вася. Потом «партизан» к нему пристало. Не упомнил Кузьмич, в каком точно году это было, где-то после двадцатого вскоре. Раздобыл Вася трубу железную, толщиной в руку, и задумал на Октябрьскую устроить салют. Заплющил один конец трубы, залил изнутри оловом, пропилил прорезь-глазок, приколотил к колоде. Словом, обычный «поджиг», какими ребята баловались, только размером раз в двадцать побольше. Зарядил его — пороху не пожалел, — вогнал пыж. Под вечер это было, на берегу реки. Народ подгулявший вокруг собрался, девки повизгивают от страха и нетерпения. А Вася, грудь колесом, над пушкой своей колдует.
— Отойди! Палить стану!
Пальнул… Как раз по прорези труба лопнула. Васе левый глаз выжгло. Болел долго, а поправился — в район стаскали, в милицию. С тех пор и стал он Вася-партизан.