— Почему вы смотрите на меня с таким осуждением?
— Это не осуждение, это неприязнь.
(Кстати, товарищ майор. Герман написал всё-таки тот донос или нет? И если не он, то кто? И если не донос, то что это было?)
— Понимаю. Я вам действительно солгал. Но Макс мой друг, и меня беспокоит то, что с ним происходит.
С такого дружеского беспокойства и начинаются у людей проблемы, подумал я.
— И что же с ним происходит?
(Чем больше думаю о той драке, тем больше она выглядит не тем, чем была. Герману тот молодой человек скорее нравился, и на свой неуклюжий лад он пытался с ним сойтись. С чего-то ему поблазнилось, что молодой человек, поклонник Леонтьева и враг мартышек из Клуба, увидит в нём своего. Не увидел. Вообще не захотел рассматривать. Германа сопровождали скандалы и запах канавы, в которую он неуклонно скатывался, и нужно было быть святым или человеком вашей выучки, товарищ майор, чтобы подойти к нему поближе. К тому же мальчик, как и все, считал его стукачом.)
— И что же с ним происходит?
(Ах, доносы, доносы. А вы-то сами, хочу я сказать этим святошам, не стукачи? Вы бегали от КГБ, но все ваши тексты, разговоры, усилия не иное что, как косвенный донос в ЦРУ. Никто не посмеет сказать, что советская власть не предупреждала своих граждан — будьте бдительны, граждане! Вы имеете дело с врагами! — и что же? Вы сделали из этого анекдот, повод залиться смехом. Как вы это умели: с презрением или жалостливо фыркнуть, подмигнуть, пройтись чечёткой по паранойе одних и необходимости изобретать себе занятие у других — изобретать врага за каждым кустом, чтобы было о чём писать докладные. Враги? ЦРУ? Ох-хи-хи-хи! Вот и досмеялись.)
— И что же – –
— Да вы меня вообще не слушаете.
(Товарищ майор, я был не меньшим идиотом, хотя избегал злорадства. Дело представлялось одушевляюще простым: свободные цивилизованные нации протягивают дружескую руку нам, народу, тогда как наша собственная выродившаяся власть всячески этому препятствует. Девяностых не достало, чтобы изжить эту иллюзию, и даже сейчас у интеллигенции наготове кривая улыбка в ответ на филиппики госчиновников, пылко разоблачающих козни Запада.
И госчиновники хороши.
У нас, похоже, никогда не научатся тому, что умели и умеют в Европе: быть обаятельным, лёгким, приятным в общении — и при этом не доверять ни на грош и ни в грош не ставить. Именно этому нужно учиться, и именно это, боюсь, возмущает и отталкивает наших патриотов. Хорошие манеры, за которыми не стоит ничего, кажутся им чем-то оскорбительным и сбивающим с толку, подобно тому как русских критиков всегда оскорбляли и будут оскорблять щегольски и с улыбкой написанные книги, авторы которых не снизошли до тона и проблематики газетных передовиц.)