Машечка, правда, пришла в ярость, хотя увидела это только я. И потом, пока я гадала, как будет лучше, оставить её в покое или осторожненько расспросить, сказала сама: «Я не поддерживаю с ним отношений. Пожалуйста, ни о чём не спрашивай». До чего ж ей нелегко живётся, бедняжечке. Некоторые люди верят, что не имеют права быть счастливыми, и те из них, у кого в жизни нет настоящего горя, придумывают его себе сами.
Сонин давно мёртвый отец не перестаёт меня тревожить. Знакомство с его преемниками привело меня к мысли, что он не мог отличаться от них так сильно, как я себе напридумывал, но я хотел, чтобы он был другим, — и, что касается мёртвых, в этом они охотно идут нам навстречу. Даже тот, кого ты неплохо знал живым, после смерти меняется к лучшему; что уж говорить о неведомых мертвецах.
Майор Сафронов не выплыл из хлябей девяносто первого года — одно это говорит в его пользу. (Разверзлись хляби небесные; я поинтересовался у Вячеслава Германовича, что, собственно говоря, означает слово хлябь, и Славик сказал: «Пустота, глубь, бездна, пропасть, с понятием о подвижности жидкой среды, в коей она заключена». Ну что ж, очень подходяще; про жидкую среду в особенности.)
Да, не выплыл из хлябей; но что же с ним произошло? Я прекрасно знал, что таким вещам нельзя позволять превращаться в наваждение, и всё же носился с мыслью выудить что-нибудь из Сони или попросить нового куратора порыться в архивах. Могу себе представить! Могу себе представить! Крыса говорит, что любопытство — одна из самых опасных страстей, и добавляет: но ведь только за счёт наших страстей мы и живы, не правда ли? Так в его духе — подо всё подвести шуточку, как другие подводят философию. Это и есть философия, настоящая, неотличимая от клоунады, горячее философское гаерство, выходки горохового шута, такого, который заканчивает жизнь на лекарствах строгой отчётности.
Ненавижу себя, когда зацикливаюсь на какой-то опасной ерунде.
Давая Чике наводку, в глубине души (тогда я так глубоко не заглядывал, но теперь глянул и поморщился) я надеялся, что в сейфике Сони Кройц лежит кое-что сверх наличной валюты и бриллиантов. Ну хоть что-то — письма, дневник. Майор Сафронов мог захотеть написать мемуары, он даже, например, успел это сделать, и рукопись впоследствии не оказалась в костре или на помойке. Почему бы посреди рушащегося мира, зная чуть больше остальных, предвидя вернее остальных, чем-то явно замаравшись, не пожелал бы товарищ майор оставить пару слов в защиту своего проигранного дела, пару упрёков, пару грязных тайн? Я пытался спросить у Сони, не приходили ли к ним в девяносто первом с обыском — а хаос был такой, что могли и не прийти, — но Соня разъярилась и пропустила следующий сеанс, а когда я заметил, что подобная реакция — достаточное свидетельство серьёзности проблемы, пропустила это мимо ушей.