— Нет, подожди. Если я начну обдумывать, что говорю, так какой мне прок от интуиции?
— Я не виноват, что интуиция у вас такая колченогая! — В пылу он позабыл, что куратор колченогий и сам. — Интуицию тоже нужно развивать! В качалку, небось, ходите, а говорите и пишете как инвалиды!
Когда Славик ушёл, а Олег Георгиевич остался, я понял, что худшее впереди.
Начал он не сразу: пхнул Карла Шмитта на место, послонялся, стуча палкой, и только потом сказал:
— Ну вот что, доктор, дорогой. Со следующей недели будет у тебя новый клиент, в удобное для него время. Все разговоры будешь записывать. На диктофон.
— ...
— Будешь, будешь.
— А Нестору что говорить?
— Ничего. Зачем Нестору вообще об этом знать?
— Будете удивлены, но Нестор то же самое говорит про вас.
— Ты всерьёз нас сравниваешь?
— Опять-таки удивитесь, — очень осторожно сказал я, — но ещё вопрос, чья теперь власть. В определённых сферах.
— Да?
— ...Я ни о чём не спрашиваю.
— Ни о чём не спрашивать и ничего не хотеть знать — не одно и то же.
Сегодня я видел Машеньку, мою внучку.
(Не удивительно, что я ничего не знаю о вашей личной жизни, товарищ майор, кроме того, разумеется, что вы были женаты — в КГБ, по общему мнению, за этим следили строго, — но я также ничего не знал о романах и увлечениях того молодого человека. О да, уверен, что это были романы и увлечения, а не связи и интрижки.
Если вообще что-то было. Он был страстный молодой человек, как вы и сами помните, но в эти несколько лет нашего знакомства, в последние годы его жизни, вся страсть уходила на задуманную им организацию.
Ну не было и не было; мы никогда не говорили о женщинах. Я был тускло женат и хотел только покоя, особенно после того, как дочь вышла замуж и переехала; ваша семейная жизнь, простите мне такое предположение, казалась мне дубликатом моей собственной. Это чувство общей судьбы создало чувство близости... не знаю, куда воткнуть эпитет «иллюзорной».)
Видел Машеньку; в парке при доме Державина.
(Я старался быть хорошим отцом и мужем, товарищ майор, и в моей жизни не было той непредставимой грязи — не столько даже поступков, сколько поведения и разговоров, — которая отличала нравы в моём окружении. Это не было распутство, это не были загулы, ни бешенство течки и перверсий — это была липкая мерзкая жижа, без блеска, без запаха, разлитая под ногами и по нечистым квартирам.
Глухо щёлкает замок, переходят за порог проститутка и развратник. Ничего подобного. (Ах, хотя бы это! хочу я воскликнуть.) В моём кругу проститутка, даже живи она в том же подъезде, что не столь невероятно, оставалась диковиной из потустороннего мира, и во взгляде на неё сошлись страх, жадность и недоумение. Платить, понятное дело, никто не хотел, но и за что же здесь было платить? У нас, в конце концов, был высокий стандарт, почерпнутый из хотя бы Ремарка и рассказов о мифическом квартале красных фонарей — корсеты, кожаные сапоги до колена, чёрные чулки в сеточку; не было никакой возможности связать обыденных соседских валек и светок с опасностью и соблазном. Опасность гонореи и соблазн, ну уж не знаю какой, явно не блоковский.