Немного погодя она уже стучалась в ворота, которые, ворча, отпер ей старик Лука, а вслед за тем, очутившись в незатейливо, по-старинному убранном, но уютно освещенном покое, сушила влажный от ночной росы подол монастырского одеяния перед осенним огнем камина и услаждала молчаливую Лукрецию назидательными разговорами. Письмо от отца Панкрацио, о красноречии которого монашенка была весьма высокого мнения, мимолетное появление полковника у калитки монастыря, блестящая монетка, которой он наградил босоногую вестницу, — все это служило пищей ее благочестивому воображению и бог весть какими сложными ходами привело ее к намерению нынче же ночью посетить синьорину, дабы до мельчайших подробностей рассказать ей обо всем. Полковник, говорила она, бродил вокруг стен святой обители, точно Каин, терзаемый угрызениями совести. Она бы только славословила и благоговела, но ничуть бы не удивилась, если бы господь сотворил великое чудо, приведя этого яростного противника католической веры, еретикам на посрамление, в лоно единственно истинной церкви божьей.
Так как Лукреция, по своему обычаю, ответила лишь тихой и печальной улыбкой, благочестивая сестра продолжала с еще пущим жаром:
— Напрасно вы, возлюбленная дочь моя, холодно и недоверчиво смотрите на радостную возможность обращения столь лютого грешника! Лучше молитесь, дабы неслыханное свершилось! Согласно человеческой природе вам положено питать ненависть и отвращение к этому кровавому злодею, но тем вернее молитва ваша, синьорина Лукреция, будет услышана святыми угодниками и зачтена вам в заслугу, как тягостная жертва. Конечно, она была бы еще крепче, если бы вы возносили ее, как невеста Христова, из сердца, троекратным обетом очистившегося от мирских помыслов.
Сестра Перепетуя произнесла это с глубоким вздохом и, в ожидании ответа, которого не последовало, принялась мешать угли. Увы, от нее не ускользнуло, что монашеское призвание Лукреции, в которое Перепетуя верила неуклонно, все еще не было ясно для самой девушки, а с переселения в осиротевший отчий дом она и вовсе оставила эту мысль.
Лукреция была одинока среди одичалой в эту жестокую военную пору челяди и обнищавших крестьян, что ни день приходивших к ней с жалобами на французский произвол. Одиночество, как видно, не шло ей на пользу. А тут еще жаждущий мести старик Лука не давал потускнеть черному кресту на стене, возле которой был убит ее отец, и как священную реликвию хранил в трухлявом дубовом ларе остро отточенный топор. Сестра опасалась, что синьорина поневоле всецело уйдет в себя и в тягостные воспоминания, которые со всех старой опутывают ее душу, убивая все семена жизни. Она не могла перешагнуть через пропасть, отделяющую ее прошлое от настоящего. Действительность почти не существовала для нее, всеми помыслами она тянулась к покойному отцу, многое унаследовав от его духовного склада, да и наружностью она с каждым годом все больше походила на него. Та же великолепная статность, та же горделивая осанка. Ее дядя, барон Рудольф, умер в изгнании, и, кроме его ничтожного своекорыстного сына, у нее не осталось никого из семьи. Правда, в Куре жила родственница ее матери, и Лукреция изредка ее навещала; но эта графиня Траверс, можно сказать, окаменела от долголетия, от превратностей многотрудной судьбы и, оставаясь ревностной католичкой, была лишь глухим отзвуком давно прошедших дней. За то, что Лукреция не зналась с семейством Ювальтов из Фюрстенау и с обитателями других соседних замков, Перепетуя никак не могла ее корить, ибо все они были протестантами и приверженцами французской партии. Но раз Лукреция так одинока, почему бы ей не сойти с этой безотрадной и уединенной тропы? Почему не вступить в общину смиренных дочерей святого Доминика?