Но вместе с тем Шереметев понимал: массовые сцены, многократные перемены декораций, разнообразные и сложные сценические эффекты требуют и большой сцены, и ее хорошего оснащения. Ни тем, ни другим старый кусковский театр, построенный Петром Борисовичем, похвастаться не мог.
И молодой Шереметев принял решение строить новый театр.
...Кусково напоминало разворошенный муравейник. С одной стороны усадьбы доносились прозаические звуки грубой мужской работы: скрипели лебедки, лязгали кирки и лопаты, переругивались десятники, с подвод сгружали кирпич и песок.
В мастерских засели за работу десятки швей, вышивальщиц, шорников, сапожников, куаферов, жестянщиков, изготовлявших латы для «древнеримских воинов».
С другой стороны слышались совсем иные звуки. Оркестр разучивал новую партитуру. Граф, по его собственному признанию, сам больше обычного проводил время с труппой: «Я занимался репетициями, доводя сколько можно до лучшего совершенства необработанность назначенных к тому людей, и можно сказать, что видел плоды моих стараний».
Параша особенно усердно готовила роль самнитянки Элианы. То, чем она жила все это последнее время, совпадало с чувствами главной героини. Тема запретной любви громко звучала в спектакле.
Приближался день премьеры. Казалось, все население Кускова лишилось сна. Работы по строительству театра продолжались и по ночам, при свете костров. Графа видели в перепачканной краской одежде среди отделочников, которые беличьими кисточками наносили последний слой позолоты. Николай Петрович сновал между верхними и нижними машинными отделениями. Здесь опробовали только что прибывшие из Европы механизмы, которые наконец-то решили все технические проблемы, связанные с переменой декораций и спецэффектами. Теперь на сцене могли рассыпаться в прах замки, бушевать пожары, разливаться наводнения, блистать зловещие всполохи молний.
...Ступив на сцену в мягких полусапожках, Николай Петрович словно испытывал безукоризненно пригнанные одна к одной доски и ступал по ним медленно, с удовольствием. Осунувшееся лицо его выражало удовлетворение. Неужели это свершилось и он наконец получил то, о чем мечтал? Вот она — громадная сцена, желанные два десятка метров в глубину. Так приятно пахнут свежеоструганные доски! Теперь можно ставить большие оперы, балеты, феерии — да что угодно!
А зал! Он был повторением версальского детища архитектора Габриелли с его пышной отделкой, обильной позолотой и еще невиданными в России двумя ярусами открытых висячих балконов.
Шереметев остался доволен. Он написал тут же в театре несколько радостных строк в Москву отцу, по привычке держа его в курсе театральных дел, и послал нарочного на Никольскую улицу к старому графу.