...Граф страдал так сильно, что не в силах был сдерживаться. Его крик будоражил некогда счастливое гнездо Шереметевых, и испуганная прислуга крестилась по углам. Приоткрывая глаза после приступов, в сумраке от глухо задернутых штор, граф видел одно и то же: бледное лицо Параши, склоненное над ним. Она, как ребенку слезы, вытирала его мокрое от пота лицо. Больной так мучился, что порой смерть казалась избавлением, и, устав от боли, Николай Петрович жаждал ее прихода. Но в тот миг, когда немного отпускало, он всякий раз с ужасом думал о том, что станет с Парашей, если он умрет.
Секрета тут не было: тело еще не успеет остыть, как Параши здесь не будет. Ей не дадут плакать. Ей не позволят проститься. И сестра, и племянники явятся к его смертному одру не для прощания и скорби, а для расправы с ненавистной холопкой. Не успеет сесть солнце его последнего дня, как Парашу раздавят, уничтожат, опозорят под довольные ухмылки презренной дворни.
Мысль не дать этому свершиться была единственным, что удерживало графа на свете. Он просил Бога оставить ему жизнь ради Параши. И мольбы были услышаны. Он поднялся. Но словно для того, чтобы в свою очередь у Парашиной постели со страхом прислушиваться к ее тяжелому дыханию.
Граф часами недвижно сидел возле Параши. Прочь дела, которые он привык не запускать. До них ему сейчас нет дела. Он всматривается в заострившиеся любимые черты, ища надежду.
Сколько лет Параша делит с ним его жизнь, его ложе! Бывало, что он пытался скинуть с себя наваждение, эту необоримую привязанность к ней. Но каждый раз возвращался, как нашкодивший мальчишка, любя Парашу еще больше.
Со временем граф перестал искушать судьбу. А ведь Параше уже исполнилось тридцать. Цвет молодости облетел, и это особенно стало заметно сейчас, когда ее мучили надсадный кашель и слабость. Она поблекла, потускнела. Но то, что было очевидно для всех, Николай Петрович не замечал, или, во всяком случае, это не имело теперь ровно никакого значения. Неужели когда-то он прельщался гладкими, как яичко, личиками, требуя от женщины лишь молодости и красоты? Все, что теперь для него было необходимо, — это продлить жизнь Параши.
Врачи боялись приступов крайней раздражительности графа, когда он укорял их в нерадении и бессилии. Граф и сам понимал, что несправедлив, но страх потерять Парашу лишал его возможности владеть собой. Его убивало то, что он догадывался о причине постоянного неутихающего смятения больной. Параша боялась уйти с тяжелым грехом, в который вогнала ее любовь, лишенная Божьего благословения. Шереметев сокрушался: он не уберег любимую женщину ни от мук физических, ни от мук душевных. Граф дал зарок — если судьба смилостивится и оставит ему Парашу, он избавит ее от греховной жизни в прелюбодеянии, их союз будет узаконен и освящен Его святой волей. Параша же не отрывала взгляда от иконы Божьей Матери Всех Скорбящих Радость в серебряном окладе, с которой никогда не расставалась. Ее губы постоянно повторяли слова: «Наказуй, наказуй меня, Боже, но смерти не предавай». И вот случилось то, на что надежды уже не было, — Параша поднялась.