— Но подняться до Бога очень нелегко, — пробормотал Данте, услышав последние слова Ангольери.
— Отчего же?
— Царство мертвых состоит из трех частей, погруженных во мрак и омываемых светом. Я уже хорошо вижу проклятых и тех, кто искупит свои грехи в огне Чистилища. Но вот остальное…
— Рай? Как ты себе его представляешь?
— Пока — никак. Царство добра еще не приняло определенных очертаний в моем воображении. Что бы я ни выдумывал, это не может передать величие всемогущего Господа. Иногда перед моим внутренним взором мелькает неопределенный образ светящегося пятна, вокруг которого греются души праведников…
— Как крестьяне у огня? Или погонщики верблюдов вокруг костра в ночной пустыне? Так-то ты представляешь себе рай?! Неужели именно так нас отблагодарят за жизнь, прожитую по уши в крови и нечистотах? — издевательским тоном спросил Ангольери. — Честное слово, мне больше по душе рай неверных с его молочными реками в медовых берегах, вином и прекрасными женщинами.
Данте скривился, покачал головой и махнул рукой, словно не желая продолжать разговор.
Тем временем они с Ангольери уже давно шагали вдоль по улице, пробираясь сквозь толпу и увертываясь от вьючных животных, способных в любой момент растоптать неосторожного пешехода.
Чекко Ангольери замолчал с таким видом, словно задумался о чем-то очень далеком.
У самого подножия лестницы Данте остановился и схватил друга за руку:
— Чекко, у меня здесь очень неприятное дело. Я должен осмотреть труп убитого человека.
Сделав несколько шагов к входу в госпиталь, Данте снова задержался и обернулся к Чекко Ангольери:
— Если хочешь, пошли вместе. Пожалуй, сейчас мне пригодятся твой цинизм и остроумие…
Сиенец молча последовал за поэтом.
Вместе с Чекко Данте спустился в подвал, где лежали трупы. В помещении стоял невыносимый смрад: чадили светильники со скверным маслом, из-под вымазанных кровью простыней несло разложением. Закрыв нос и рот тканью, свисавшей у него с головного убора, Данте прошел к последним нарам, куда в госпитале Мизерикордия положили обнаженный труп человека, убитого на постоялом дворе. Его голову приложили к шее, и теперь о страшной смерти несчастного говорил только уродливый шрам в том месте, где голову чуть не отрубили.
Чьи-то милосердные руки раздели и омыли покойника. Данте подошел к нему поближе, чтобы лучше рассмотреть лицо, а Чекко скривился и остановился на почтительном расстоянии от нар.
Поэт стал рассматривать изуродованное старостью лицо убитого. Его нос смотрел чуть вбок, словно когда-то был сломан.
Данте вновь показалось, что он где-то уже видел это лицо. Поборов отвращение, поэт наклонился к самому лицу убитого и провел пальцами по его ледяной щеке.