Русский фронт, 1914 – 1917 годы (Ланник) - страница 20

Тирпиц в апреле 1914 г. инспирировал статью о неизбежности военно-морского столкновения с Россией.^>60 Вслед за кайзером и его военным окружением раздражение и озлобленность охватили широкие слои германской интеллигенции, журналистов и буржуазию. Всякая взвешенная оценка русской внешнеполитической позиции отсутствовала, основы для компромисса не было не по объективным или империалистическим соображениям, а в силу эмоций. «Berliner Tageblatt» в марте 1914 г. фактически выступила за превентивный удар по России. Несмотря на это, германские газеты без всякого напряжения объявили в начале августа 1914 г. Россию виновной в начале войны.^>61

Россия и русская пресса отвечали полной взаимностью. После длительной эволюции взглядов в начале XX в. Российская военная элита также убедилась в абсолютной неизбежности войны с Кайзеррейхом. Отныне все донесения русских военных агентов были посвящены поискам признаков подготавливаемой агрессии. Военный министр В. Сухомлинов дважды в начале 1914 г. выступил под очевидным псевдонимом в «Биржевых ведомостях» со статьей, тон и содержание которой не могли иметь ничего общего с позицией, возможной для официального лица и, тем более, для главы военного ведомства.^>62 На русском военном совете начала 1914 г. обсуждалась возможная военная операция против Османской империи, и Сухомлинов в ответ на то, что это вызовет войну с Австро-Венгрией и Германией, заявил, что к этому русская армия готова.^>63

Сложный процесс образования русско-немецкого пограничья и обилие этнических и исторических особенностей осложнили для обеих сторон восприятие друг друга. Пограничные столбы по большей части отделяли не собственно Германию от России, а рассекали польские и украинские земли, и потому порой было сложно определить, где начинается одна страна и заканчивается другая. Более чем 100-летний опыт наличия общей границы и при этом сохранение весьма примитивных и грубых стереотипов восприятия друг друга наводят на мысль о парадоксе.^>64 Он представляется еще более странным, если учесть непреклонную симметрию действий Пруссии и России по поэтапной ликвидации остатков польской автономии. Были совместно подавлены все польские мятежи, с карт исчезли любые напоминания о былых польских княжествах и государстве, — что в Познани, что в Варшаве, — методично пресекались попытки развития полноценной системы среднего и высшего образования на польском языке.

Русско-австрийское пограничье окончательно оформилось лишь в 1846 г. после аннексии Австрийской империей Краковской республики и было скреплено кровью совместно подавленного восстания в Венгрии в 1848–1849 гг. И здесь необходимо отметить схожую искусственность границ, просуществовавших немногим дольше, чем русско-прусские, зато куда большую поляризацию по обе их стороны. Усилиями австровенгерской разведки Галиция должна была стать «украинским Пьемонтом», именно там был очаг украинского сепаратизма и создаваемой на ходу украинской письменности и историкопублицистической литературы, в то время как Россия отвечала игнорированием разницы между велико- и малороссами, а также усилением панславистской пропаганды на территории Австро-Венгрии, причем отнюдь не среди галицийских украинцев, которых априорно (и ошибочно) полагали не нуждающимися в дополнительной идеологической обработке в пользу воссоединения с остальными русскими землями. Сформировались два крыла местной интеллигенции, с которыми в годы Великой войны ожесточенно сводили счеты обе империи.