Вполне естественное для европейских монархий положение вещей, при котором элита играет огромную роль в принятии основных решений и определении политики государства, порою «затмевая» монарха, было совершенно чуждо для России и всегда осознавалось как слабость императора, что в конечном счете сказалось на устойчивости монархии и Российской империи в целом. Если в России император явно уступал в дарованиях и/или воле своим приближенным, как это было в царствование Николая II, то было принято скорее критиковать монарха (даже если он и не так уж слаб), нежели отдавать должное крупным государственным деятелям эпохи. Подобный феномен, конечно, вполне объясним с точки зрения русского менталитета, но далеко не очевиден для западного наблюдателя. Так, автор знакового для предвоенной Германии труда о будущей войне, генерал Бернгарди спокойно констатировал, что после такого важного события, как убийство Столыпина, российская элита не склонна к войне в связи с грозными признаками растущей нестабильности.>91 О позиции или настроениях почти всесильного по «Основным законам» Николая II не было сказано ни слова. Более того, Бернгарди утверждал накануне войны, что в России «армия ненадежна», «наступательной войны в России не хотят», а «образованные части народа, как и в русско-японскую войну, за революцию».>92
Особенности восприятия России военными соседних империй во многом объясняются тем, что германская военная элита, имевшая огромное значение в государстве благодаря скорее престижу военной профессии вообще, нежели влиянию военных в правительстве, рейхстаге или экономике,>93 автоматически переносила свое положение на русских>94 коллег. Внешние признаки: наличие огромной армии, череда почти непрерывных войн в течение всей новой истории России, престижность военной карьеры и полувоенная по своей сути и составу царская администрация,>95 сохранение «Табели о рангах» как таковой, безусловная лояльность армии к императору и его семье — свидетельствовали о том, что военные просто обязаны быть стержнем государственных решений в той империи, которая на них и держится. Однако, несмотря на опыт революции 1905 г. и становление несколько «ходульного» российского парламентаризма, отношения русского императора и военной элиты, бесспорно, оставались на платформе декларативной поддержки самодержавия, но не более. Основанием тому являлись лояльность и даже беспрекословное (по идейным соображениям) подчинение монарху и его решениям. Подлинно трагическая по последствиям в самоощущении офицерского корпуса русско-японская война этого положения фактически не изменила. С другой стороны, конфликт с частью чиновничества, а затем — и с парламентариями был налицо, что только укрепляло согласие с позицией Николая II в государственных вопросах, вполне известной внутри страны и за ее пределами. Скорее всего, именно безусловное согласие офицерства и генералитета с императором и выдавалось за их огромное влияние на него и его политику.