– Так это, Ань… Получается, Варьке теперь помочь как-то надо? Если все так, как ты говоришь…
– А как же, Леш? Конечно. Я как врач обязана буду это делать.
– Да не, я не про то! Ну что ты, как врач? Пришла-ушла, давление померила, сердце послушала, таблетки дала… Я не про то, Ань.
– А… про что?
– Ну, к примеру, кресло инвалидное можно ей подогнать… Помнишь, у Сереги Обухова какое хорошее кресло было, когда его в Чечне ранили? Серега-то сейчас ходит уже, так что, я думаю, кресло отдаст, не зажилит. А можно еще, к примеру, компьютер наш Варьке отдать, а сами новый купим… Или наоборот… Нельзя ее сейчас без внимания оставлять, Варьку-то… Ну, чего ты на меня так смотришь? Опять не то говорю, да?
Она и впрямь смотрела на него во все глаза, тихо про себя умиляясь. Даже сглотнула нервно, чувствуя, как умиление бежит дрожью по губам, как выстраиваются брови домиком, как щекочет в носу от избытка этого умиления. И еще – от стыда за свою горделивую над Лехой насмешливость, за злую мысль о вредности эмоциональных перегрузок… Потянувшись, обхватила его шею руками, выдохнула в ухо:
– Господи… Какой же ты у меня добрый, Леш… Большой и добрый. Ты добрый, а я… А я просто дура… Какая же я дура, Леш, если б ты знал…
И заплакала вдруг, почуяв на себе его крепкие руки. Не от умиления заплакала, а от самой себя. Так жалко саму себя стало! Ну в самом деле – отчего ей никак не живется-то? Почему, почему не может она оценить мужнину бесценную доброту до такой окончательной степени, чтобы навсегда ею и удовольствоваться, и жить, как другие живут, не ропща на судьбу и неудачное место рождения? Да неуж так плоха ее судьба по большому женскому счету? Разве бегут от добра, каким бы «простодушным» это добро ни казалось? Откуда взялась вдруг в ней эта птичья душевная неприкаянность, с неизбывной осенней страстью зовущая к перемене мест? Откуда эта тоска, это унылое состояние раздражения от всего того, что ее окружает, хоть будь оно трижды бесценно, добро и великодушно?
Горестные немые вопросы толклись в зажатом спазмами горле, не давая дышать, и она то кашляла надрывно, то рыдала с воем, билась в Лехиных руках, пока он, вусмерть перепуганный, не встряхнул ее хорошенько.
– Ну хватит, Ань… Хватит! Что это с тобой, в самом деле? Правильно мать говорит – будто сглазили… Все, все, успокойся… Давай-ка я тебе постелю, ляжешь пораньше, выспишься… После пустых слез, говорят, бабам всегда лучше спится…
Она даже и не обиделась – ни на «пустоту» слез, ни на «бабу». Наплакавшись, и впрямь заснула, как убитая. И снов никаких не видела, ни плохих, ни хороших. Утром встала, глянула в окно – а дождя-то нет! И небо такое чистое, бирюзовое, почти прозрачное. Может, ее волнами накатывающая тоска – просто реакция организма на межсезонье, и не более того? И нет в ней никакой ужасающей подоплеки? Поплакала, потосковала, родственников заботой о себе озадачила, и можно жить дальше?