(«Оборонка» на сей раз не подвела, вожделенная жилплощадь им действительно обломилась даже не через два, а через полтора года — к несчастью, поздно: родить ребёнка Мария Сергеевна уже не могла.)
И, естественно, случившееся в девяносто первом году воцерковление отчаявшейся женщины Лев Иванович поначалу только приветствовал: ему казалось, службы, молитвы, исповеди, причащения, епитимьи помогут ей обрести душевное равновесие — увы… Нет, в течение первого года — да: Мария Сергеевна удивительно преобразилась — её погасшие глаза вновь засветились радостью. Но вскоре появился отец Никодим — одной из особенно ревностных прихожанок порекомендованный в духовники — и Машенькины глаза всё чаще стали полыхать уже не светом, но зелёным пламенем.
Поздоровавшись с женой, Окаёмов собрался вернуться к работе, но Мария Сергеевна остановила его совершенно неожиданным замечанием:
— Погоди, Лёвушка, успеешь ещё со своей лженаукой.
Изумлённый Лев Иванович — а кроме того, что последние три года они разговаривали только на необходимые бытовые темы, Мария Сергеевна уже очень давно не позволяла себе шутить, и сейчас эта её «лженаука» пробудила ностальгические воспоминания о казалось бы навсегда забытых временах «исторического материализма» — растерялся и, несмотря на свою находчивость, смог лишь процитировать изданный в середине пятидесятых годов «философский» словарь:
— «…в основе своей направленной против материалистической диалектики». Однако, Машенька! Ты бы ещё добавила «буржуазной», «механистической», «метафизической» и получила бы полный джентльменский набор «советских» ругательств. Но только, Машенька, знаешь… эти древние «ветхозаветные» ярлыки… они мне как-то… роднее что ли?.. чем «новомодные» — колдовство, бесовщина, анафема, смертный грех… особенно — анафема… как услышу это словечко, так почему-то сразу представляется пьяненький сельский попик возглашающий анафему моему тёзке… графу Толстому. А кстати, Машенька, как с этим в церкви дела обстоят сейчас? Еретика-графа всё ещё анафемствуют?
— Лёвушка, не надо. Я хотела с тобой поговорить серьёзно, а ты… а за «лженауку» прости, пожалуйста, — сама не знаю, как сорвалось… воистину — Враг силён…
Прорвавшиеся на миг полузабытые дивные нотки исчезли, Мария Сергеевна перешла в свою нынешнюю, жутко раздражающую Окаёмова, благостно-назидательную тональность.
— Как сейчас обстоят дела с анафемой Толстому — этого я не знаю. И знать не хочу… — После небольшой паузы Машенька заговорила непреклонно-металлическим голосом: — Ведь его сочинения — это хуже чем ересь. Это… это… Не знаю, Бог его, может быть, и простит, — уступка современным либеральным веяниям, в виде «косточки» кинутая Окаёмову, — но Церковь не может.