Если бы Мария Сергеевна работала не в банке, где не было времени распивать чаи, жаловаться на здоровье, перемывать косточки мужьям и знакомым, то сослуживцы, несомненно, обратили бы внимание на её потерянный вид: исповедь отцу Никодиму, против обыкновения, нисколько не утешила женщину — куда там! Поддержав «приговор» психиатра лечь с мужем развратно-голой, священник привёл в смятение все Машенькины мысли и чувства: уж если этот ревнитель веры, суровый поборник строго благочестия своей духовной дочери посмел посоветовать такое… настали последние времена! Нет, сегодня с ней разговаривал не отец Никодим — отца Никодима сегодня определённо подменили! Вот завтра… да, но между сегодня и завтра — ночь… в которую ей предстоит… о Боже, какие тяжёлые испытания Ты порой посылаешь Своим неразумным чадам!
Промаявшись таким образом до конца рабочего дня, Мария Сергеевна с трепетом открыла дверь своей квартиры — ах, ну чтобы её Леву Ивановичу сегодня как следует не напиться?! Ибо завтра, вне всяких сомнений, отец Никодим опомнится и снимет с неё эту невозможную епитимью!
Мужа дома не оказалось, а на столе в гостиной лежала записка: «Машенька! Срочно уехал в Великореченск. Погиб Алексей Гневицкий. Похороны завтра. Задержусь на два-три дня. Если смогу — позвоню». И витиеватая Лёвушкина подпись — в конце.
Захлёбывающийся телефонный звонок не понравился Льву Ивановичу сразу — ещё до того как он снял трубку. Оказалось — не зря. Мгновенно возникшее предчувствие большого несчастья на этот раз не обмануло. Незнакомый Льву Ивановичу женский голос, осведомившись, кто у телефона, сквозь писк и потрескивание междугородней связи сообщил Окаёмову о гибели его давнего — ещё с институтской поры — друга Алексея Гневицкого.
— …вы говорите — Таня? Что-то, простите, не припоминаю?..
Потрясённый трагическим известием, за надежду, что услышанное есть лишь дурацкая шутка самого склонного к мрачноватым мистификациям Алексея, как за соломинку, попробовал ухватиться Лев Иванович — интуитивно чувствуя: на сей раз, не шутка, на сей раз правда.
— Артистка, Лев Иванович, в нашем драмтеатре. Татьяна Негода. А у Алексея Петровича я — в изостудии. Занимаюсь уже два года. А видеть, Лев Иванович, вы меня видели. Прошлой осенью, когда приезжали в Великореченск. Правда, вряд ли запомнили: когда я вечером пришла в Лёшенькину мастерскую — все уже были тёпленькими. И вы, и он, и другие все. Хотя на ногах держались и Лёшенька нас познакомил — вы мне ещё руку поцеловали. А на другой день уехали.
Слушая прерывающийся, с придыханием Татьянин голос, Окаёмов будто бы вспоминал экстравагантно одетую, коротко остриженную среднего роста женщину — уверенности, однако, не было: от прошлогоднего посещения Великореченска у Льва Ивановича сквозь алкогольный туман более-менее чётко проступали лишь шашлыки в полуоблетевшей берёзовой роще да катание на чьей-то дьявольски быстрой моторной лодке.