Сейчас, увидев её — прижимающую указательный палец к капризно очерченным полным губам и притворяющую за собой оббитую дерматином дверь — Лев Иванович разом вспомнил и самою Татьяну, и связанные с нею великореченские сплетни. (Стало быть, алкоголь лишь затуманил, а не стёр прошлогодние осенние впечатления — стоило Окаёмову увидеть сероглазую молодую женщину, и его память многое воскресила.)
— Лев Иванович, здравствуёте. — Полушёпотом заговорила Татьяна. — Валя, знаете, она так измучалась, а ваш звонок, кажется, её не разбудил. Ну и я — этого…
— Понимаю, Танечка, — таким же «заговорщицким» полушёпотом, не дожидаясь окончания фразы, ответил ей Окаёмов, — может быть, лучше спуститься во двор? И там — на лавочке?
— Да, Лев Иванович, там — конечно… а вы не обидитесь, что — так?.. ну, понимаете… получается, будто я не хочу пускать вас на порог?..
— Какие обиды, Танечка? Ради Бога! Я же не бесчувственный чурбан — понимаю! Если Валентине Андреевне удалось заснуть — конечно, нам лучше выйти во двор. И там — на лавочке…
— Лев Иванович, я сейчас… вы спускайтесь, а я тихонечко… загляну на минутку — как там Валя… вдруг проснулась?.. ну, понимаете — от звонка?..
Женщина скрылась за дверью, а Окаёмов по чёрной лестнице спустился на одиннадцать ступенек — квартира Алексея Гневицкого находилась, если так можно выразиться, на полуторном этаже, над занятым складскими помещениями высоким полуподвалом.
В этот утренний час под старыми развесистыми тополями, закрывающими две трети неба над замкнутым с трёх сторон двором, народу почти что не было: в детской песочнице спал старый бродяга да на дальней лавочке судачили две бабуси — и всё. Скамеечка между разросшимися под кухонным окном Алексея Гневицкого кустами сирени пустовала, и Окаёмов занял это, любимое Алексеем, место. Закурил, но не успел выкурить сигарету даже до половины, как появилась Татьяна — с вместительной серой сумкой в одной руке и тарелкой с бутербродами и солёными огурцами в другой.
— Ещё раз, Лев Иванович, меня простите, но Валентина, — едва присев на противоположный край скамьи, заторопилась с оправданиями смущённая женщина, — … конечно, можно было бы устроиться и на кухне, но, знаете… если честно… мне самой! Хочется немножечко посидеть во дворе. На воздухе, на ветерке. А то эти последние дни — ужас! Из театра — прямо сюда, а днём беготня: справки, милиция, морг, похоронная контора — вы понимаете? Родных-то у Лёшеньки никого, а Валентина, как только узнала о несчастье, сделалась совсем ненормальной: держится на одних успокаивающих таблетках — это ей прописал знакомый врач. Да и то, даже с таблетками почти не спит: или сидит в каком-то оцепенении, или из угла в угол — ходит как заведённая…Нет, Лев Иванович, никогда бы не подумала, что она может так сильно переживать — ведь простая баба, из заводских, и на тебе…