Старый бродяга взял водку, два бутерброда и, произнеся вполголоса, — Царствие ему Небесное, — степенно выпил и стал торопливо есть.
«Действительно, голоден, — пронеслось в голове Льва Ивановича, — однако еды не попросил. Лишь сигарету».
Эти размышления «ни о чём» были прерваны глуховатым голосом управившегося с колбасой и сыром бомжа:
— А Алексея я, между прочим, знал. Мужик был — что надо. Вот только — не опохмелялся. С вечера, понимаешь, выпьет, а утром — ни, ни. Не по-нашему как-то, но всё равно — мужик был хороший. Душевный, можно сказать. Земля ему — пухом.
«А милиция, интересно, у таких, как этот, — слушая старого бродягу, соображал Окаёмов, — расспрашивала? Наводила справки? Или с самого начала, зацепившись за версию несчастного случая, не ударила пальцем о палец? А ведь такие, как этот нищий, вполне могут знать кое-что примечательное. Увы, в отношении собутыльников Лёшенька был неразборчивым до крайности: мог с кем угодно пить где угодно — даже у себя в мастерской. А не попробовать ли?..»
Однако на окаёмовские расспросы заросший седой мужик ничего вразумительного ответить или не смог, или не захотел — лишь категорически обиделся на намеренно плохо скрытый в словах Льва Ивановича намёк на возможную причастность к гибели Алексея Гневицкого кого-нибудь из местных бомжей: да чтобы Лёху обидел кто-то из наших — ни в жисть! Оперу я, кажись позавчера, так и сказал — ни в жисть!
«Ага, стало быть, милиция не полностью удовлетворилась версией о несчастном случае, — отметил про себя Лев Иванович. — Вопреки официальному заявлению, продолжает-таки копать? Или — уже прекратила? Допустим… и, тем не менее… нет, с гибелью Алексея — явно не чисто… завтра же — конечно, если завтра он будет в силах — попробовать поконкретнее разузнать что-нибудь у великореченских детективов…»
А между тем, сделавшийся словоохотливым от выпитой водки — представившийся Юрием — бродяга продолжал уже не совсем по теме:
— А вас я, девушка, тоже знаю. Вы ведь артистка — правда? Видел. И здесь, и в театре. Только вот как зовут…
— Татьяна, — с неподражаемым профессиональным кокетством ответила молодая женщина, на мгновенье полупривстав с лавочки, — Татьяна Негода. Артистка — правильно. А в театре, скажите, Юрий, вы меня видели в какой роли?
Для бродяги сей «мудрёный» вопрос оказался несомненным «перебором» и, игнорировав его, он вернулся на надёжную бытовую почву:
— Татьяна, значит… А Алексею, Татьяна, простите меня, вы кем приходитесь?
Несмотря на неуклюже вставленное «простите меня», столь бесцеремонное проявление любопытства показалось Окаёмову самым элементарным хамством и, не дожидаясь ответа артистки, он достаточно резко обратился к «любознательному» бродяге: