Точно испугавшись своих слов, Зина поспешно села. В широко раскрытых глазах ее было страдание.
В каюте стало тихо. Воцарилась та напряженная томительная тишина, то душевное оцепенение, которые охватывают людей в предчувствии катастрофы. Коляструк понял эту тишину. Бережно, будто поправляя каждый волосок, провел он по удалой челке задрожавшей рукой и вдруг остренько улыбнулся Боре, смотревшему на него непонимающими глазами:
— Что глаза вытаращил? Не понимаешь? А я и для тебя, Боря, отлил. И для Лехи и для Булата, для всей нашей смены старался.
Борис, обернувшись, посмотрел и на ребят теми же непонимающими, испуганными глазами. Губы его задрожали, глаза наполнились слезами, и он заплакал тихо и горько, как ребенок, уткнувшись лицом в кепку. А Леха-москвич начал медленно заносить над головой железный прут. На лице его горел багровый румянец, как от пощечины.
— Грачев, не смей! — закричал отчаянно Жагор. — Ты смотри у меня!
Леха посмотрел на него, как разбуженный, бросил прут и стал, отдуваясь, вытирать внезапно вспотевшее лицо. В это время в задних рядах раздался грохот упавших стульев и заговорило сразу несколько встревоженных голосов. Там ребята удерживали и уговаривали Булата Кашшарова, а он молча рвался к Коляструку, надвигая на лоб рыжий тымак. Ребята с трудом усадили его.
Борис, по-прежнему тихо плакавший, вдруг закричал, захлебываясь рыданиями:
— Сволочь! Как теперь людям в глаза смотреть?
Коляструк, измятый, сломанный, тяжело переступил с ноги на ногу.
— Ребята, не делайте из мухи слона. Давайте разберемся.
Ребята молчали. И когда молчанье стало невыносимым, Зина сказала громко и просто:
— Выйди, Коляструк. Коллектив разберется с твоим делом. А сейчас мы о работе будем говорить.
Коляструк рывком обернулся на ее голос. Зина брезгливо оттолкнула его взглядом, и он медленно пошел к двери. На пороге остановился, постоял не оборачиваясь, ожидая чего-то, и вышел.
За бортом «Урала» грохотал морской накат, а в каюте долго стояла тишина. Все хмуро молчали, опустив глаза в пол. Всем мучительно хотелось пить, все с трудом глотали горькую тягучую слюну, но мучительнее жажды было тревожное беспокойство, поднимавшееся в их душах. Молчала и Зина. Ее глаза потемнели, может быть, от близких слез. Но плакать она будет потом, спрятавшись ото всех, будет горько плакать от мук первой оскорбленной любви. И в душной этой тишине слышны были лишь прерывистые, после слез, вздохи Бори Горленко.
Поднялся Жагор и постучал по столу карандашом:
— Внимание, ребята! Кто за предложение Зины говорить сейчас только о работе? Единогласно!.. Кто желает высказаться?