– Погоди-ка. – Он достает из шкафа маркерную доску, устраивается в постели рядом со мной, вкладывает мне в руку маркер, и мы задаем вопросы, на которые у нас скоро не будет времени.
Как твоя фамилия
– Что?
Мою ты знаешь
– Мартин.
Знаешь что говорят про мужчин у которых вместо фамилии еще одно имя
– Нет.
И я не знаю
Примерно через час симптомы возвращаются. Его прошибает пот, он начинает дрожать. Глаза ничего не выражают; под ними залегли глубокие тени.
Что болит?
Он стонет. Перекатывается, встает на четвереньки и блюет на пол рядом с кроватью. Черная комковатая жижа. Я кладу руку ему на плечо.
– Все нормально.
Но это неправда и никогда уже не будет правдой – и я протягиваю руку и дрожащими пальцами нажимаю на тревожную кнопку.
– Бесполезно, – говорит он. – Никто не придет.
Я не спрашиваю, откуда он знает.
Ему становится хуже. Он обмякает, словно разом лишившись костей, – прямо как Гэби с первого года, который она так и не пережила.
Я встаю на колени и помогаю ему занять мое место на подушках. Когда я кладу ладонь ему на лоб, он отстраняется.
Я не думала что это случится с тобой
Он закрывает глаза и откидывает назад голову. Кожа на его горле чистая, молодая и мягкая на ощупь, когда я касаюсь пальцем его ключиц.
– Понятно, – говорит он и надолго замолкает.
Я пишу, пока он спит. Снова и снова, через всю доску.
Прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня
Когда он просыпается, я показываю доску ему и, взяв его за руку, прикладываю его ладонь к своему сердцу. Тук-тук – и он наконец смягчается, закрывает глаза и прислоняется ко мне.
На что я рассчитывала, чего хотела – все это больше не имеет значения. Мы здесь и останемся здесь до конца своих жизней.
Второй приступ завязывает его в узел, и, когда все заканчивается, от прикосновения к нему меня бьет током. Он плачет. Мне тоже хочется плакать, но я знаю, что мой плач перейдет в рваный смех.
В окнах палаты мелькают лица. Иногда это Паретта, иногда – медсестра, чье лицо кажется знакомым даже под маской. Они наблюдают. Ждут, когда все закончится.
– Расскажи мне что-нибудь, – говорит Тедди, выплевывая со словами желчь.
Что
– Что угодно.
Я вспоминаю день, когда встретила его. Вопросы, которые он задавал. Я вывожу на доске цену молока. Он пытается смеяться.
– Что-нибудь другое, – говорит он.
К началу третьего приступа я изорвала подол больничной рубашки на полосы, чтобы вытирать желчь с уголков его рта.
Кто-то смотрит на нас в окно. Тедди лежит, и я рядом с ним, и у меня сводит судорогой руку, пока я пишу ему анекдот, который услышала от отца. Сначала я замечаю его палец. Указательный палец. Он слегка дергается – так слабо, что не разглядеть, если не проводишь почти полтора года на крыше, высматривая именно это движение. Как я.