– Пошли, – шепчет Риз. – По-моему, они безобидные.
Я мотаю головой.
– Пусть сперва пройдут.
– Ладно, – говорит она слишком громко, и они резко поворачивают головы, вглядываясь в темноту белесыми глазами. Я перестаю дышать. Может, они слепые.
Увы. Один из оленей нерешительно делает шаг в нашу сторону, и, когда он открывает рот, я ахаю. Резцы – длинные, влажно поблескивающие, острые, как у койота.
– Дробовик, – говорит Риз. Она старается держаться спокойно, но хлопает меня по руке и выталкивает перед собой. Олень склоняет голову набок. – Вот черт, Гетти, стреляй.
– Кто-нибудь может услышать.
Она пятится.
– Оружие – твоя идея.
Это в точности как на крыше, говорю я себе. Я делала это много раз. Дробовик уютно упирается в плечо. Я прищуриваюсь, глядя в прицел. Даже в темноте попасть должно быть не трудно, но олень продолжает двигаться, а у меня всего два патрона.
– Риз, – говорю я. – Надо было больше патронов захватить.
– Что?
Я стреляю. Отдача толкает меня назад, но я попадаю в цель, и пуля входит глубоко в олений бок. Он вскрикивает, и его задние ноги подкашиваются, а второй олень, вздыбив шерсть, отскакивает на несколько ярдов за деревья.
Олень слабо бьется, повизгивая; из раны сочится кровь, собираясь в лужу на заиндевевшей земле. Я делаю шаг к его распростертому телу, и он поднимает голову. Я могу поклясться, что он смотрит прямо на меня.
– Что думаешь? – спрашивает Риз. – Избавить его от страданий?
– Нет, – говорю я. Я не могу позволить себе жалость. Если я почувствую жалость, придется чувствовать все остальное.
Мы продолжаем путь сквозь темноту. Оглянувшись, я вижу, что второй олень вернулся на освещенную луной поляну и теперь стоит над собратом, опустив голову. На моих глазах он отрывает от раненого оленя кусок мяса и отходит с набитой пастью, заливая кровью белый мех на шее.
Почему-то я не удивлена. Я чувствую лишь слабый укол узнавания. На Ракстере все мы – как этот олень. Мы делаем всё, чтобы выжить.
Я кладу дробовик на плечо и нагоняю Риз. До ее дома уже недалеко.
Впервые Риз пригласила нас в гости весной моего первого года в Ракстере. Мы провели весенние каникулы втроем – Байетт не захотела возвращаться домой, а раз так, то и я тоже, – а когда началась учеба, с Риз стало как-то проще. Она все еще не улыбалась и была неразговорчивой и закрытой, но стала разрешать мне влезать перед ней в очередь в столовой. На английском она одолжила мне свой экземпляр «Алой буквы», когда увидела, что я потеряла свой, и сказала, что уже прочла ее, хотя я знала, что это не так.
Как-то вечером она пришла на ужин без формы. В будни нам полагалось носить юбки и воротнички с утра и до захода солнца, но она явилась в джинсах и старой заношенной толстовке и сказала: