— Потуши свет… Пожалуйста, потуши… И закрой окно…
Под утро обоим нестерпимо захотелось есть. Мысленно проклиная себя за непредусмотрительность, он полез в шифоньер и нежданно-негаданно наткнулся на яблоки в портфеле все того же запасливого Аъзамджона. И они устроились рядышком на подоконнике и, глядя на заснеженную, озаренную матовым сиянием светильников улицу, съели их все без остатка, и в комнате еще долго держался терпкий аромат жаркой азиатской осени.
— Расскажи что-нибудь о себе, — неожиданно попросил он.
— Что, например? — Голос ее прозвучал напряженнее, чем обычно, но он не обратил на это внимания.
— Да все. Я ведь о тебе ничего не знаю.
— Тебе это будет неинтересно.
— Ты так думаешь? Она пожала плечами.
— Ну что ж, слушай. Родилась на заставе.
— Ого!
— Вот тебе и «ого!» Отец служил в пограничных войсках. Я была совсем маленькой, когда он погиб…
Она помолчала.
— Смутно помню, как его хоронили: оркестр, залп над могилой… А потом мы с мамой уехали в город, и дальше все уже совсем просто: школа, университет, работа. И вот — ты.
— Проще некуда.
— Не сердись. — Она ласково коснулась пальцами его губ. — Это и в самом деле неинтересно. И потом…
— Что «потом»? — спросил он, целуя ее пальцы, каждый в отдельности.
— Так, ничего. — Она приблизила к глазам часы. — Давай спать, скоро светать начнет.
И они уснули, обнявшись, счастливые и беззаботные, как в детстве, позабыв обо всем на свете, и проснулись, когда было уже совсем светло, бодрые и голодные еще больше, чем ночью. А потом был день, бесконечно длинный и до отчаяния короткий, то пасмурный и моросящий, то насквозь высвеченный неярким осенним солнцем, единственный день, который они вдвоем провели в Москве.
— Пахнет, как в дешевой парикмахерской! — Она поморщилась, отыскивая глазами, куда положить зонтик.
— Хочешь, открою окно? — предложил он. Она перевела взгляд с распахнутого настежь окна на него и недоуменно пожала плечами.
«О н а н е п о м н и т. — Догадка обожгла нестерпимым холодом. — О н а н и ч е г о н е п о м н и т».
— Садись. — Он подвинул кресло к журнальному столику, мучительно соображая, что говорить и как вести себя дальше.
— Я позвоню?
— Конечно.
Он переставил к ней телефонный аппарат и вышел в лоджию, прихватив с собой сигареты. Туч уже не было, в небо над горами светилось нежно-бирюзовыми оттенками, и сами они были фиолетово-бирюзовые, и ассоциировались с прохладой весенних ночей, и голуби, белыми крапинками мелькающие на их фойе, отдаленно напоминали звезды.
Он не прислушивался к ее словам, старался не слышать, но уже по тому, как она говорила — негромко, низко пригнувшись к аппарату, по интонациям голоса — догадался, что разговаривает она с мужчиной.