«Черт меня дернул выйти в лоджию, — подумал он с досадой, — шел бы лучше в коридор, там по крайней мере ничего не слышно». И он уже шагнул в комнату, чтобы пройти через нее в коридор, но она поспешно опустила трубку и поднялась ему навстречу, и в ее глазах появилось какое-то новое, незнакомое ему выражение: было в них что-то затаенное, скрытно-настороженное, ускользающее, неуловимое.
Он затянулся в последний раз и раздавил окурок о пепельницу.
— Ты стал много курить.
— Да.
— Устаешь?
— Бывает.
Он взглянул на нее о участием, почти с жалостью: кажется, он понимал ее состояние. Это было, как в детской игре, когда, закрыв глаза, сводят указательные пальцы: сойдутся — да, не сойдутся — нет.
— Послушай, — он присел на краешек стула против ее кресла, наклонился к ней, опустил ладонь на ее округлое литое колено. — Давай поговорим начистоту.
— Нет! — Восклицание вырвалось у нее непроизвольно, в нем прозвучали неподдельный страх и искренняя мольба. Он удивленно покачал головой и убрал ладонь.
— Ты не поняла меня.
— Я поняла правильно. — Она не выдержала его взгляда, отвела глаза. — Не теперь… Поговорим позже… Хорошо?..
Он молча кивнул.
— Хочешь, я покажу тебе город? — Она явно хваталась за соломинку, и он протянул ей руку:
— Хочу.
Первое впечатление не обмануло. Город и в самом деле был какой-то приземистый, словно, не устояв однажды под ударами подземных стихий, раз и навсегда решил не тянуться вверх и как можно плотнее прижался к земле.
Широкие, залитые вечерним солнцем улицы, прячущие среди темно-зеленых деревьев невысокие, аккуратно выбеленные здания, были немноголюдны. Там и сям светились витрины магазинов, выставляя напоказ пирамиды консервных банок, замысловатые сооружения из пачек плавленного сыра, печенья, шоколадных плиток, штабеля бутылок с яркими этикетками.
Гортанный туркменский говор звучал вперемежку с певучей скороговоркой хорезмийцев, плавной неспешностью русской речи. У подножья вздыбленных плит мемориала беззвучно плескалось пламя. Дул ровный, не по-летнему свежий ветер. По пустынному бульвару прогуливались одинокие парочки. Она подвела его к скамейке возле причудливо изогнувшегося дерева.
— Оригинальная, правда?
Он кивнул, хотя ничего особенного в скамейке не было: скамья как скамья.
— Я тут часто сижу по вечерам.
— Одна? — жестко спросил он. Она посмотрела ему в глаза то ли удивленно, то ли осуждающе, он не отвел взгляда, ощущая, как кровь толчками приливает к лицу, «Ну и скот же ты! — подумал он с досадой и раскаяньем. — Кто же задает такие вопросы?»
— Одна.
«Неправда! — взорвалось в нем. — Кому нужна эта ложь?! Тебе? Мне? Скажи, наконец, правду! Пусть горькую, пусть не оставляющую надежд, — скажи! Нельзя так дальше!»