На глазах у майора сидевшие в засаде омоновцы начали покидать позиции и лениво стягиваться к дому. Некоторые закуривали прямо на ходу, небрежно прижимая автоматы локтями к твердым из-за бронежилетов бокам. Один, сказав что-то находившемуся ближе всех коллеге, свернул к нужнику, за которым притаился Твердохлебов. Дымящаяся сигарета торчала из круглого отверстия трикотажной маски; в двух других отверстиях поблескивали глаза, без определенной цели шарившие по сторонам.
Омоновец вошел в нужник и встал, широко расставив ноги, спиной к открытой настежь двери. Поза у него была очень характерная, и верно: вскоре послышался плеск мощной струи и долгий, раскатистый треск, с которым простодушный воин выпустил на волю излишки газа.
Иван Алексеевич великодушно позволил ему справить нужду и застегнуть штаны, после чего точно и сильно ударил ребром ладони по белевшей между воротником и краем трикотажной маски полоске незагорелой кожи. Омоновец крякнул и начал валиться головой вперед, норовя проломить ею заднюю стенку сортира. Твердохлебов подхватил его, развернул лицом к себе и аккуратно усадил на пол. Пол был обильно залит мочой, что сулило омоновцу дополнительные неприятные ощущения после того, как он придет в себя, но майора это ничуть не беспокоило: кто ж виноват, что он не способен попасть струей в дырку? Если стреляет он так же метко, как мочится, ему самое место не в ОМОНе, а в богадельне…
Тупоносый милицейский автомат, пистолет Макарова, вороненые наручники, электрошокер и баллончик со слезоточивым газом в два счета поменяли хозяев. В заднем кармане серых камуфляжных штанов обнаружился бумажник с приличной по меркам пенсионера Твердохлебова суммой в рублях и даже, черт возьми, в иностранной валюте. Это было неудивительно. Книги, которые читал на досуге Иван Алексеевич, не лгали, по крайней мере, в одном: нет такого запретного плода, от которого не вкусили бы сотрудники российских правоохранительных органов.
Напоследок, просто чтобы противник лучше представлял себе, с кем имеет дело, Иван Алексеевич нашел во внутреннем кармане поверженного российского Голиафа служебное удостоверение, развернул его и аккуратно пригвоздил к дощатой стенке нужника тем самым перочинным ножиком, с которым ходил за грибами.
Когда он уходил, его наконец заметили. Кто-то заверещал, как недорезанный, требуя, чтобы он остановился; вслед за дурацким предупреждением прозвучал выстрел — естественно, в воздух. Иван Алексеевич лишь иронически усмехнулся: противнику было угодно зачем-то соблюдать видимость приличий и правил. Что ж, в добрый час! На войне стреляют без предупреждения, и чем позднее противник усвоит эту простую истину, тем больший урон успеет нанести ему одинокий белый ферзь.