, просветил меня. Он и тебя тоже допрашивает?»
«Не знаю. Здесь все пахнет эскарго. Слава богу, ты принесла одеяла».
«Захватила, что могла. – Хелен открыла корзинку. Звякнули две бутылки. – Коньяк, – сказала она. – Не вино. Я постаралась прихватить самое необходимое. Вас тут кормят?»
«Кое-как. Можно послать за бутербродами».
Хелен наклонилась ближе, посмотрела на меня. «Вы тут все как сборище негров. Умыться здесь нельзя?»
«До сих пор не разрешали. Не от злости. По халатности».
Она достала коньяк: «Уже откупорен. Последняя любезность хозяина гостиницы. Он полагал, что штопора здесь не найти. Пей!»
Я отпил большой глоток и отдал ей бутылку.
«У меня даже стакан есть, – сказала она. – Не будем отказываться от цивилизации, пока возможно».
Она налила стакан, выпила. «Ты пахнешь летом и свободой, – сказал я. – Как там, снаружи?»
«Как в мирное время. Кафе полнехоньки. Небо синее. – Она посмотрела на ряд полицейских на возвышении и засмеялась. – Прямо как в тире. Словно можно стрелять по этим фигурам наверху, а когда они упадут, получить в качестве приза бутылку вина или пепельницу».
«У этих фигур есть оружие».
Хелен достала из корзинки пирог. «От хозяина, – сказала она. – С множеством приветов и словами: «La guerre, merde!»[13] Пирог с птицей. Я прихватила также вилки и нож. Еще раз: да здравствует цивилизация!»
Я вдруг развеселился. Хелен была здесь, ничего не потеряно. Война покуда не началась, и, быть может, нас и правда отпустят.
Следующим вечером мы узнали, что нас разлучат. Меня отправят в сборный лагерь в Коломбе, Хелен – в тюрьму «Ла птит рокет». Даже если поверят, что мы женаты, толку не будет. Супружеские пары тоже разлучали.
Ночь мы просидели в подвале. Сердобольный охранник разрешил. Кто-то принес несколько свечей. Часть арестантов уже увезли, нас осталось человек сто. В том числе испанские эмигранты. Их тоже арестовали. Рвение, с каким в антифашистской стране хватали антифашистов, было не лишено иронии; впору подумать, будто мы в Германии.
«Зачем они нас разлучают?» – спросила Хелен.
«Не знаю. По глупости, не по жестокости».
«Находись мужчины и женщины в одном лагере, только и знай ревновали бы да скандалили, – назидательно заметил маленький старый испанец. – Потому вас и разлучают. C’est la guerre!»
Хелен в своей леопардовой шубке спала рядом со мной. В подвале было несколько удобных мягких лавок, но их освободили для четырех-пяти старушек, которых на эту ночь тоже устроили тут. Одна из них предложила Хелен поспать на лавке с трех до пяти утра, Хелен отказалась. «Позднее у меня будет достаточно времени, чтобы спать в одиночестве», – сказала она.