«Помню 1918 год, когда самодовольная немчура грабила моих односельчан и издевалась над ними. Сейчас я вновь вижу пылающую в огне родную Белоруссию. Но теперь мы не те, какими были в восемнадцатом. Подавишься, проклятый враг! Нас миллионы. Мы бессмертны. Мы не сложим оружия, пока гитлеровцы на нашей земле!»
Я листаю страничку за страничкой Неожиданно встретил стихи:
На отдыхе, в бою
Носил я карточку твою.
С ней вместе в бой ходил,
Отчизну защищая
И клятву верности хранил,
Моя ты дорогая.
Эти чистые строки, написанные в минуты душевного откровения, Осипов посвятил своей любимой дочурке, В другом стихотворении он говорит: «Тот, кто верит в русскую силу, кто шагами измерил землю родную, никогда не будет побежден!» Хорошо сказано!
Прочитана последняя страница. Дневник только начат, но производит большое впечатление. Кладу его на место. Осипов и Дубенец продолжают спать.
Я тоже закрываю глаза, стараясь уснуть. Но, видимо, нервное напряжение сильнее сна. Полежав еще около часа, встал, умылся, надел китель и вызвал командиров и политработников.
Когда все собрались, очистил квадратный участок земли от листьев и веток. Палкой начертил план населенного пункта Журавы, о котором имел точное представление благодаря подробному докладу О. сипова и Дубенца.
— Атакуем деревню двумя отрядами. Один будет в резерве.
Каждому командиру дал конкретное задание, указал, где и какими силами наступать. Атаку назначил на пять часов утра. К двум часам ночи подразделениям надлежало занять исходное положение.
Затем направился к генералу Степанову. В последние дни он плохо себя чувствовал. Разыгралась старая язва желудка. Нужна была диета, а как ее соблюсти в наших условиях? Степанов спасал себя лесными ягодами, заваренными в кипятке, и киселями, которые из тех же ягод готовила ему заботливая Елизавета Ершова.
Когда я подошел к нему, генерал лежал на земле скорчившись. Его одолевал очередной приступ.
О своей тяжелой болезни он мне ничего не говорил. Узнал я об этом недавно от других и только тогда понял, что это мучительная болезнь сделала его раздражительным, порой не позволяла здраво осмыслить происходящее. Сейчас я глубоко сочувствовал Степанову и в душе сожалел, что так резко разговаривал с ним при первой встрече.
— Как, старина, дела?
— Плохи, Иван Васильевич. Думаю, здесь и помирать придется. Найдется какая-нибудь чернильная душа и запишет в донесении: генерал Степанов умер тогда-то, не в бою погиб, а умер бесславной смертью..
— Зачем городишь такую чепуху? Немцев бить надо, а он о смерти толкует. Рановато, друг. Давай лучше о жизни поговорим. Будем надеяться, что хворь пройдет, ведь боль всегда уступает место покою.