– Да никто. А ты дружинник?
– Не-ет! Я из похоронной команды. Мы и раненых выносим, если находим. Вон наша телега. Наконец-то.
Гребер увидел среди развалин телегу, запряженную белой лошадью.
– Стой, Густав! – крикнул человек, с которым он разговаривал. – Дальше не проедешь. Мы их перенесем. Носилки есть?
– Двое.
Гребер пошел следом. За кирпичной стенкой он увидел погибших. Как на бойне, подумал он. Нет, не как на бойне, на бойне порядок, животных резали по правилам, спускали кровь, потрошили. А здесь тела раскромсаны, искрошены, разорваны, обожжены и изжарены. На них еще сохранились клочья одежды – рукав шерстяного свитера, юбка в горошек, штанина из коричневого вельвета, бюстгальтер, в косточках которого висели черные, окровавленные груди. В стороне – беспорядочная кучка убитых детей. Бомба настигла их в убежище, оказавшемся недостаточно прочным. Руки, стопы, раздавленные головы с обрывками волос, перекрученные ноги, школьный ранец, корзинка с мертвой кошкой, очень бледный мальчик, белый, как альбинос, мертвый, но с виду совершенно невредимый, словно еще не одушевленный, ждущий, когда его оживят, а перед ним труп, обгоревший дочерна, неглубоко, но равномерно, только одна стопа красная и сплошь в пузырях. Даже не поймешь, мужчина это или женщина, гениталии и грудь сгорели дотла. На скрюченном черном пальце ярко сверкало золотое кольцо.
– Глаза, – сказал кто-то. – Надо же, глаза тоже сгорают!
Трупы складывали на телегу.
– Линда! – Какая-то женщина пошла за носилками. – Линда! Линда!
Выглянуло солнце. Мокрые от дождя мостовые засверкали. Уцелевшие деревья блестели влажной свежей зеленью. Свет после дождя был чистым и сильным.
– Это простить нельзя, – сказал кто-то у Гребера за спиной.
Он обернулся. Женщина в кокетливой красной шляпке неотрывно смотрела на детей.
– Нельзя! – сказала она. – Никогда! Ни в этой жизни и ни в той!
Подошел патруль.
– Проходите! Не задерживайтесь! Проходите! Вперед!
Гребер зашагал дальше. Что нельзя простить? – думал он. После этой войны будет страшно много такого, что нужно простить и нельзя простить. Жизни не хватит. Он и раньше видел мертвых детей, видел повсюду – во Франции, в Голландии, в Польше, в Африке, в России, и у всех у них были матери, которые их оплакивали, не только немецкие. Но почему он думал об этом? Разве час назад сам не кричал: «Сволочи! Сволочи!», глядя в небо на самолеты?
Дом Элизабет от бомбежки не пострадал, но во второй от него дом угодила зажигалка, ветер раздул огонь, и теперь горели крыши всех трех зданий.
Домоуправитель стоял на улице.