– Быстрей! – сказал он.
Хозяйка провела их в затемненное помещение за магазином. И тотчас завела с Элизабет разговор, совершенно непонятный Греберу. Он сел на хлипкий золоченый стул возле двери. Хозяйка включила свет возле зеркала и принялась доставать из коробок шляпки и ткани. Серая лавка вдруг превратилась в волшебный грот. Шляпки вспыхивали разноцветьем голубого, красного, розового и белого, а среди всего этого поблескивала парча, словно шляпки вовсе не шляпки, а короны, которые примеряют для какого-то таинственного торжества. Элизабет поворачивалась в потоке света перед зеркалом, будто только что сошла с портрета и за нею еще смыкается сумрак, в который погружено остальное помещение. Гребер сидел очень тихо, наблюдая за этой сценой, казавшейся нереальной после всего, что случилось днем. Впервые он видел Элизабет полностью отрешенной от времени, Элизабет как таковую, занятую непринужденной и безмятежной забавой, залитую светом, нежностью и любовью, серьезную и сосредоточенную, как охотница, испытывающая оружие перед схваткой. Он слышал тихий разговор обеих женщин, не прислушиваясь, то было как бы журчание родника, видел светлый круг, обвевающий Элизабет, словно исходящий от нее, и любил ее, и желал, и забыл обо всем за этим безмолвным счастьем, позади которого стояла непостижимая тень утраты, отчего оно лишь набирало глубины и яркости, становилось столь же бесценным и столь же мимолетным, как отблески света на лоскутках шелка и парчи.
– Шапочка, – сказала Элизабет. – Простая золотая шапочка, плотно облегающая голову.
В окне мерцали звезды. Дикий виноград обвивал маленький прямоугольник, несколько побегов свисали вниз и покачивались на ветру, как темные маятники беззвучных часов.
– По-настоящему я не плачу, – сказала Элизабет. – А если и плачу, не обращай внимания. Это не я, а что-то во мне, и оно просится наружу. Иногда нет больше ничего, кроме слез. Это не печаль. Я счастлива.
Она лежала в его объятиях, уткнувшись лицом ему в плечо. Кровать была широкая, из старого потемневшего ореха. Спинка и изголовье высокие, гнутые. В углу стоял ореховый комод, а у окна – стол с двумя стульями. На стене – стеклянная витринка со старым венком невесты, сплетенным из искусственного мирта, и зеркало, в котором тенью и светом трепетали побеги винограда и неверный тусклый свет снаружи.
– Я счастлива, – повторила Элизабет. – За эти недели так много всего произошло, что я не в силах вместить это в себя. Я пробовала. Не выходит. Сегодня ночью ты должен набраться со мной терпения.