– Что будешь делать после? Уже решил?
По лицу Фрезенбурга скользнула беглая улыбка.
– Я даже не знаю пока, что со мной сделают другие. Так что погожу. Никогда не думал, что выберусь отсюда. Думал, огребу сразу по полной, насмерть. Теперь надо привыкать, что огреб только половину. Не знаю, проще ли так. Мне казалось, проще первое. Амба, вся эта хрень больше тебя не касается, расплатился, и точка. А теперь опять сиди в дерьме. Чего только себе не внушаешь, мол, смерть все смоет и прочее. Неправда это. Я устал, Эрнст. Попробую заснуть, пока не почувствовал себя калекой. Будь здоров.
Он протянул Греберу руку.
– Ты тоже, Людвиг, – сказал Гребер.
– Само собой. Я ведь теперь плыву по течению. Примитивный жизненный инстинкт. Раньше было иначе. Хотя, возможно, тоже обман. Капелька надежды еще оставалась. Ладно. Все время забываешь, что можешь сам со всем покончить. Это мы получили в подарок вместе с так называемым разумом.
Гребер покачал головой.
Фрезенбург улыбнулся своей половинчатой улыбкой:
– Ты прав. Мы так не поступим. Лучше позаботимся, чтобы вот это никогда больше не повторилось.
Он откинул голову на подушку. Вид у него вдруг стал донельзя измученный. Когда Гребер был у двери, он уже закрыл глаза.
Гребер возвращался в свою деревню. Тусклая вечерняя заря окрасила небо. Дожди прекратились. Грязь подсохла. На брошенных полях буйно росли цветы и сорняки. Рокотал фронт. Все казалось неожиданно чужим, все связи – расторгнутыми. Это ощущение было Греберу знакомо, оно часто охватывало его, когда, проснувшись среди ночи, он не понимал, где находится. Словно выпадал из окружающего мира и парил во мраке один-одинешенек. Обычно это длилось недолго. Вскоре он возвращался в реальность, но каждый раз оставалось легкое, странное чувство, что однажды не сумеешь вернуться.
Страха он не испытывал, лишь как бы съеживался, делался крошечным, как ребенок, беззащитный в огромной степи, из которой любой путь был стократ слишком долог. Он сунул руки в карманы, огляделся. Все то же вокруг – развалины, незасеянные поля, русский закат, а напротив, как всегда, первые тусклые зарницы фронта. И вместе с ними безнадежный холод, насквозь пронзавший сердце.
В кармане он чувствовал письма Элизабет. Они дарили тепло, нежность и сладостное волнение любви. Но не были лампой, что озаряет спокойным светом благоустроенный дом; то были блуждающие огоньки над болотом, и чем сильнее ему хотелось следовать за ними, тем более топким казалось болото. Он хотел выставить лампу, чтобы отыскать обратную дорогу, но выставил ее прежде, чем построил дом. Выставил в развалинах, и она не украшала их, только прибавляла уныния. Там он этого не знал. Шел за светом, и не спрашивал, и хотел верить, что достаточно идти за светом. А этого оказалось мало.