– Правду? О чем?
Гребер взглянул на старика. Когда-то он учился в его классе, кажется, бесконечно давно, и все же на долю секунды вновь почувствовал себя школьником, которого расспрашивают о жизни, более того, ему почудилось, что вот сейчас в этой маленькой, засыпанной обломками комнате с множеством книг и с уволенным учителем его юности решится его судьба. Они воплощали то, что существовало в прошлом, – доброту, терпимость, знания, – а обломки у окна были тем, во что превратили все это нынешние времена.
– Я хочу знать, насколько велико мое участие в преступлениях последних лет, – сказал он. – И хочу знать, что мне делать.
С минуту Польман пристально смотрел на него. Потом встал, пересек комнату. Взял с полки книгу, открыл и, не заглядывая внутрь, поставил на место. И наконец обернулся:
– Вы понимаете, о чем спрашиваете меня?
– Да.
– Теперь и за меньшее головы рубят.
– На фронте гибнут ни за что, – сказал Гребер.
Польман вернулся к нему, снова сел.
– Под преступлениями вы имеете в виду войну?
– Я имею в виду все, что привело к этому. Ложь, угнетение, несправедливость, насилие. И войну. Войну и то, как мы ее ведем, – с невольничьими и концентрационными лагерями и с массовым убийством гражданского населения.
Польман молчал.
– Я кое-что повидал, – сказал Гребер. – И много чего слышал. Я знаю, что война проиграна. И знаю, что мы продолжаем воевать лишь затем, чтобы правительство, партия и люди, которые все это затеяли, еще некоторое время оставались у власти и могли натворить еще больше бед.
Польман опять посмотрел на Гребера.
– Вы все это знаете? – спросил он.
– Теперь знаю. Но знал не всегда.
– И вы должны вернуться на фронт?
– Да.
– Ужасно.
– Еще ужаснее возвращаться на фронт, зная все это и таким образом, пожалуй, становясь соучастником. Я им стану?
Польман молчал.
– Как вас понимать? – немного погодя спросил он шепотом.
– Вы знаете как. Вы преподавали у нас религию. В какой мере я стану соучастником, коль скоро знаю, что война проиграна, мало того, нам необходимо ее проиграть, чтобы прекратились рабство и убийство, концлагеря, СС и СД, массовое истребление и бесчеловечность… коль скоро я знаю все это, а через две недели вернусь на фронт, чтобы продолжать войну?
Лицо Польмана вдруг посерело и погасло. Только глаза не утратили цвет, странную прозрачную голубизну. Они напомнили Греберу другие глаза, которые он видел где-то еще, но забыл где.
– Вы должны вернуться на фронт? – в конце концов спросил Польман.
– Могу отказаться. Тогда меня повесят или расстреляют.
Гребер замолчал, ожидая ответа.